Молодость с нами

женился, было разницы двадцать один год, она вторая у меня была, а жили мы меж собой… так и равные не

каждые живут. Ну, а что он не любит, это ты спешишь, спешишь определять. Сама же сказала: не знает. А вот

узнает и полюбит. Как такую кралечку не полюбить! Вот обожди, поправлюсь, приеду, мы ему, голубчику, все и

объясним, мы его возьмем за рога”.

Варя засмеялась, так это было забавно представить подобный разговор отца с Павлом Петровичем. “Что

ты, папа! — сказала она. — Смешно думать!” — “Вам, молодым, все смешно. А мы этот вопрос знаем в

тонкости, — сказал отец тоном великого знатока сердечных дел. — А парень-то, как он из себя, ничего?” — “Ну

тебя, папа! — сказала Варя, смущаясь. — Ты уж как примешься за расспросы…”

Она вспоминала этот разговор и улыбалась оттого, что отец называл Павла Петровича то парнем, то

голубчиком или молодцом и один раз назвал даже хватом. И еще она улыбалась, вспоминая, как Павел Петрович

утром встречал их с Олей на аэродроме, как обнял сначала Олю, а потом и Варю, и как Варя замерла в этих

отеческих объятиях и ощущает их весь этот день, и даже боится делать резкие движения, чтобы они не

распались, не исчезли. Но она зря боится: стоит ей подумать о Павле Петровиче — ощущение его объятий

немедленно возвращается.

Варю позвали к телефону, она подошла и вдруг услышала в трубке голос Павла Петровича.

— Варя, — говорил он так, что Варя подумала, не заболел ли он, — через полчаса вы кончаете работу.

Очень прошу вас прийти… Ну куда? Не знаю… Ну где у нас в городе обычно встречаются?.. В сквер, к собору

Николы Морского, что ли, там, по крайней мере, народу мало. Слышите?

— Слышу, — ответила растерявшаяся Варя. — Хорошо, я приду, Павел Петрович. Сразу же после шести

приду. Я бегом…

Павел Петрович повесил трубку, Варя подержала свою еще в руках с полминуты. Ей сделалось и

радостно и страшно. Страшно оттого, что Павел Петрович говорил чужим, необычным голосом, и, конечно, он

звал ее куда-то совсем не для того, чтобы прогуляться или просто провести время, поразговаривать. Нет, что-то

случилось, что-то случилось, что-то случилось…

Повторяя “что-то случилось”, Варя мчалась к автобусу, ехала на тряском сиденье над самым колесом и,

спотыкаясь о булыжник мостовой, бежала к ограде церкви Николы Морского.

Павел Петрович стоял к ней спиной, подняв голову, и рассматривал изображение неизвестного святого на

белой стене церкви, в углублении под самой крышей. Он услышал ее торопливые шаги по скрипучей гравийной

дорожке и обернулся.

— Здравствуйте, Варя, — сказал он так, будто бы они очень давно не виделись, и Варя окончательно

поняла, что у него что-то случилось. — Вот ведь штука… — Павел Петрович огляделся по сторонам. За оградой

сновали люди, грохотали грузовики. В ограде, вокруг них, остановившихся на дорожке, с визгом носились

детишки. — Давно тут не был, — продолжал он, — думал: тихо. Оказывается — детский садик. Куда бы нам

уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?

Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.

Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший

пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том

тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял

на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом

берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого

хлама и расцветали их с Федей фантазии.

Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него

подскакивали.

Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала

от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то

откладывает это и зря тянет время.

Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь

такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это

катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут

разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только

не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью “Оля + Шурик =?” и сели на

нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:

— Варенька, вы верите мне?

Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом

никогда не узнает, — она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:

— Я вас люблю.

До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что

рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на