Молодость с нами

кабинет Ивана Ивановича и с огорчением подумал о комнатке в Трухляевке, о непроливайке и отставших обоях.

Кабинет занимала мать Ивана Ивановича, жирная старуха. На кожаном диване громоздились ее

пятидесятилетней давности перины, повсюду были раскиданы толстые суконные юбки, какие-то непонятные

изделия из розовой фланели, мотки разноцветной шерсти с воткнутыми в них спицами. И стоял душный,

мерзкий запах. Павел Петрович спросил, чем это так отвратительно пахнет. Старуха сказала, что у нее болит

нога и одна знающая женщина посоветовала ей натираться ксероформом, вот маленечко запашок-то и идет.

Ваньку с него — смех, да и только! — с этого запаху, мутило. На балконе всю ночь сидел, пока еще в

Трухляевку не переселился.

В то время, когда Павел Петрович толковал со старухами, перед Иваном Ивановичем Ведерниковым, у

него в кабинете, в центральном корпусе института, сидел Липатов.

— Видел ваш станок, — говорил Липатов тоном величайшего знатока металлорежущих станков. —

Великолепный станок с несомненным будущим. Мне, видимо, придется его популяризировать, писать о нем

статью в журнал или даже отдельную брошюру. Хорошо бы нам с вами посидеть вечерок-другой, потолковать

пообстоятельней.

— Извольте, — ответил Иван Иванович угрюмо. — Я к вашим услугам.

Хорошо бы в более интимной обстановке, — продолжал Липатов. — За накрытым столом, за дружеской

беседой. Вы почему-то держитесь от всех в стороне. В гости бы, например, пригласил”. — Липатов добродушно

засмеялся.

— Извольте, — снова сказал Иван Иванович. — Я гостей не гоню с порога.

— Хорошо бы не откладывать это в долгий ящик. Взять бы вот так, сегодня, например, сесть и

поговорить.

Липатов был настойчив. Серафима Антоновна просила его во что бы то ни стало прощупать

Ведерникова. “Милый Олег Николаевич, — говорила она со своей мягкой улыбкой, подливая ему в рюмку

коньяку, — вы просто великий мастер влиять на человеческие сердца. Этот ваш Еремеев, Семен Никанорович

— старый рабочий — это чудеснейший человек. Замечательно, что вы отыскали такого. Я с ним просто душу

отвела вчера вечером. Я люблю наш чудесный рабочий класс. У меня ведь и отец был рабочим. Я сама всю

жизнь в труде, с двенадцати лет нянчила сестренку. Так вот, Олег Николаевич, пожалуйста, у меня к вам еще

одна просьба. У нас, вы знаете, есть в институте такой странный человек — Иван Иванович Ведерников. Это

тоже интереснейший человек, умнейший, образованнейший, это истинный талант, каких мало”. — “Что вы мне

рассказываете, Серафима Антоновна! Будто я не знаю Ивана Ивановича!” — “Я просто не могу удержаться,

чтобы не высказать свое мнение о нем. Так вот, продолжаю. Иван Иванович несчастен. Хотелось бы с ним

установить контакт. Пойдите, поговорите с ним, расскажите о нашем дружном обществе. Попробуйте выяснить,

как он смотрит на то, чтобы заглянуть к нам на огонек в ближайшее время. Я на вас надеюсь”.

Сидя перед Иваном Ивановичем, Липатов видел, что Иван Иванович не изъявляет никакого интереса к

встрече с ним за накрытым столом, в дружеской обстановке. И если говорит “извольте”, то вовсе не в знак

согласия, а совсем наоборот — чтобы отбить желание у собеседника, напрашивающегося к нему в гости. Но

Липатов не мог не выполнить поручение всесильной Серафимы Антоновны. Серафиму Антоновну нельзя было

сердить. Года три назад в институте был один пылкий юноша, окончивший аспирантуру. Он пытался что-то

говорить об одной из печатных работ Серафимы Антоновны, нашел в ней какую-то механистическую

концепцию. Ну ему и досталось же за эту концепцию! В докладе о работе молодых научных работников

института, который Серафима Антоновна взялась сделать добровольно месяцев пятнадцать спустя после

наскоков на нее пылкого юноши, она так разобрала по косточкам его собственную работу и так остроумно ее

комментировала, что все собравшиеся на доклад катались от смеху; пылкий юноша был уничтожен, и при

встрече с ним вошло в обычай улыбаться, его уже не принимали всерьез, он как-то незаметно исчез из

института.

Нет, нельзя обижать Серафиму Антоновну.

Считая, что слово “извольте” следует толковать как явное приглашение, Липатов часов в десять вечера

нанял такси и поехал в Трухляевку. Ведерников был дома. Он не выразил ни радости, ни удивления, ни

огорчения, увидев перед собой Липатова; пригласил его сесть за хозяйский стол в горнице, полной гигантских

фикусов, закрывающих собой окна, вышел, принес на тарелке поджаренную колбасу, еще тарелку с хлебом,

пол-литра водки и две большие рюмки. Закончив все приготовления, сел напротив Липатова.

Липатов принялся говорить о том, как хорошо, что они встретились. Иван Иванович смотрел на него и

молчал. Липатов говорил о том, как приятно жить за городом. Иван Иванович молчал. Липатов принялся