Молодость с нами

колхоза. Боже, как только она, Оля, могла позабыть о дяде Васе! Как это могло случиться? А он, когда она к

нему подбежала и бросилась на шею, сказал, смеясь:

— Известно, что добрым друзьям специальных приглашений на день рождения не посылают. Добрые

друзья сами должны о нем помнить. Сейчас еще тетя Катя приедет. Она за тортом отправилась.

— Зачем? Какие торты? — заволновалась Оля, отыскивая Бородину место за столом. — Тортов у нас

вполне хватает.

Бородин сел за стол. Олины друзья, которым она не раз рассказывала всякие его похождения, в том числе,

конечно, и историю того, как он был актером, смотрели на него с интересом, симпатией, некоторые просто с

восхищением.

— А батька где? — спросил Бородин.

— Папа у Федора Ивановича. Сказал, что не хочет нам мешать.

— Ерунда! Как это вам не мешать? Будем мешать! — Он ушел в кабинет и долго не возвращался. Он

куда-то звонил, кому-то что-то приказывал. Потом он сам отворил на звонок своей жене Екатерине

Александровне, несколько томной и, когда Бородина с нею не бывало, то и жеманной, актрисе местного театра

драмы. Вместе с ней он вернулся в столовую, шепнул Оле: “Закусок готовь! Сейчас еще троечку гостей

подбросим”. Но закусок готовить было не надо, потому что приехавшие вскоре Павел Петрович, Федор

Иванович и Алевтина Иосифовна, которые успели завернуть по дороге в магазин, привезли с собой еще добрую

порцию яств.

За столам к этому времени было уже так шумно, что пора было вносить организующее начало, иначе

гостям грозила опасность охрипнуть и оглохнуть. Коля Осипов предложил спеть.

— Вот правильно, товарищ секретарь райкома комсомола! — одобрил Федор Иванович. — Массовое

мероприятие сплачивает. Узнаю боевого организатора.

— Ну, а что же еще придумать, Федор Иванович? — Коля Осипов смутился. Он никак не ожидал, что

когда-нибудь окажется за одним столом с секретарем райкома партии, да еще будет с ним чокаться рюмками.

— Да нет, правильно, правильно. Мы это твое предложение сейчас утвердим и запротоколируем. А что

споем-то?

— Давайте студенческую прощальную! — крикнула Тоня Бабочкина, у которой узкий шрамик шел через

щеку от уха к уголку рта — это был шрам войны. Тоня маленькой попала с матерью в бомбежку. — “Город спит

уже давно”, — добавила она.

— Давайте.

За столом запели.

Станут уезжать друзья,

Наши песни увозя,

Провожать их выйдем на перрон.

И в далеких городах

Будут им светить всегда

Огоньки студенческих времен.

Песня была лирическая, и Павел Петрович с удовольствием отметил, что она нисколько не похожа на те

шумные песни, которые он слышал летом в пригородном вагоне. Эту песню знали только Олины друзья по

институту, остальные слушали и старались подпевать, большей частью — невпопад.

Потом еще пели — и все студенческое. Павел Петрович, Бородин, Екатерина Александровна, Федор

Иванович и Алевтина Иосифовна ушли в кабинет. Варя сидела в столовой за столом, одинокая, бледная; она не

выпила ни глотка; у нее холодело сердце и горела голова. Она чувствовала себя за этим столом чужой, никому

не нужной, глупой со своими идиотскими страданиями, нелепой. Но она не могла подняться и уйти, у нее не

было сил для этого, она сидела, пригвожденная к стулу.

Неловко чувствовал себя в незнакомой компании и Виктор Журавлев. Он неотрывно следил за Олей и

ревновал ее ко всем, к кому она присаживалась, кому шептала на ухо, обняв за плечи рукой. Журавлев только и

ждал того, как бы поскорее закончился этот страшный для него вечер.

Нина Семенова о чем-то очень старательно упрашивала своего толстого студента. Развалясь на стуле, он

принимал позы восточного принца и отрицательно мотал головой. Наконец Нинины мольбы были, видимо,

услышаны, — она постучала ножом о тарелку и сказала:

— Сейчас Стасик споет одну замечательную песенку. Просим!

Раздались хлопки в ладоши, и великовозрастный Стасик запел, как дедушка Оли говаривал в таких

случаях, бланжевым голосом о том, что, мадам, уже падают листья и осень в багряном цвету, уже виноградные

кисти созрели в заглохшем саду, и вот вы мне дали слово, и я вас жду, как сна золотого. На что мадам отвечает,

что она уже никогда к нему не придет, потому что слишком долго собиралась.

Нина слушала своего певца с восторгом на лице, лишний раз утверждая правило, согласно с которым

каждой воробьихе кажется, что ее воробей не чирикает, а поет.

Потом запели партизанскую песню. Заслышав ее, из кабинета вышел Бородин, постоял в дверях,

подтянул. Когда песня была закончена, он спросил:

— А кто из вас, братцы, на рояле играет?

Вышла неловкая заминка. Нина Семенова сказала, что в детстве училась, но недоучилась, может только

гаммы. Толстый студент сказал, что умеет играть собачий вальс и еще фокстрот “Рассвет над Миссисипи”, и то

не очень, но, в общем, ребята в общежитии под его музыку танцуют.

— Эх, эх! — сказал Бородин и обернулся к дверям кабинета. — Федор Иванович! Выйди, дорогой мой.

Ты где музыке-то учился?