Молодость с нами

Савватеев на него закричал, затопал, сказал, что он, Макаров, забывается, забывает, где находится и с кем

разговаривает. Но члены бюро — второй секретарь горкома партии и секретарь горкома комсомола —

поддержали Федора Ивановича. И гот и другой сказали, что его предложения интересные, методы работы тоже

интересные, что отмахиваться от них нельзя, их следует изучить, а не проходить мимо.

Единственно, чего добился Савватеев, и то четырьмя голосами против трех, что Федору Ивановичу

поставили на вид за несвоевременное доведение своих начинаний до сведения горкома, за то, что не все из них

он согласовывал с секретарями горкома.

Федор Иванович ушел с бюро горкома нисколько не огорченный этим “на вид”; он видел совсем другое:

он видел, что трое из семи членов горкома его поддерживают, да и из тех четверых отнюдь не все против него, а

просто они по инерции пошли за Савватеевым. Он думал о том, что уж слишком Савватеев много на себя берет,

слишком он стал важный, важный по должности, а вовсе не по личным качествам и заслугам.

О мелкой натуре Савватеева Федору Ивановичу рассказывал один из инструкторов обкома, который

говорил, что сила инерции пребывания бюрократа на руководящем посту очень велика, ее нарушить трудно, и, к

сожалению, ее обычно нарушают не с низов, а сверху — вышестоящие организации, которые вдруг совершенно

резонно задают вопрос низам: а что же вы там смотрели два, три, четыре года, почему сидели сложа руки и

помалкивали, зная, что вами руководит безобразник. Ну, и ответить нечего. Приходится чесать в затылке да

каяться: вот, дескать, да, близорукость проявили, беспечность и так далее.

Федор Иванович предложил дать товарищу Иванову строгий выговор за поведение на заводе моторных

лодок. Бюро его поддержало, и выговор вынесли единогласно.

Товарищ Иванов поднялся со своего места, медленно и с достоинством дошел до выходной двери, там

повернулся и сказал:

— Хорошо, товарищ Макаров, мы еще посмотрим, кто из нас прав: вы или я.

5

В Олиной жизни случилось нечто не менее страшное, чем смерть мамы. Оля не знала, что думать, что

делать, как поступать. В ее представлении о жизни не было места даже для намеков на что-либо подобное. Так

ужасно закончился день ее рождения. “Папа, что это? Папа?” — спросила она отца, застав его в тот вечер

обнимающим Варю. В этих объятиях Оле чудилось несчастье, беда, катастрофа. Павел Петрович снял руки с

Вариных плеч и обернулся. “Оля? — сказал он несколько растерянно. — Не суди ни о чем поспешно, детка.

Жизнь сложнее, чем о ней думают”. Он прошел мимо Оли, странный, непонятный, чужой. “Что это значит?”

-спросила Оля у Вари. “Это… — ответила Варя, волнуясь. — Это… я люблю твоего отца”. — “Ты?.. Папу?.. —

шепотом вскрикнула Оля. — Неправда! Не может быть!” — “Это правда”, — сказала Варя. “А он? А он?” — все

так же отчаянно шептала Оля. “А он — нет”. — “Но почему же… почему он тебя целовал?” — “Ему меня

жалко. Он пожалел меня. Он ведь очень хороший. Я тебе говорила это тысячу раз”.

Оля бросилась прочь из своей комнаты. Она ворвалась в бывшую мамину комнату, упала на не

троганную много месяцев постель и заплакала, заплакала навзрыд, с криком, с дрожью во всем теле, со стоном.

Пришла Люся, пришел Георгий и привел Виктора Журавлева. Они пытались утешать, расспрашивать — не

помогало. Георгий сказал, что она, наверно, выпила лишнего. Привели Алевтину Иосифовну. Алевтина

Иосифовна нащупала пульс, положила руку на сердце. “Что-то нервное, понервничала, — сказала она. — Надо

бы валерьянки”. Нашли ландышевые капли. Алевтина Иосифовна накапала в рюмку, но Оля оттолкнула рюмку,

она не хотела ни капель, ни утешений. Она не совсем еще ясно понимала, что с ней происходит, отчего это все,

и только позже, ночью, когда уже никого, кроме отца, в доме не было, стала разбираться в своих чувствах и

мыслях. Отец изменил маме, которая и после смерти скрепляла их семью. Костя мог долгие годы пропадать на

границе, она, Оля, могла выйти замуж, у нее могли появиться дети, но семья Колосовых от этого не перестала

бы существовать, ее скрепляла мама, мамина память, все то, что сделала мама для семьи. И вдруг у папы другая

женщина! Это все равно кто — Варя, не Варя, все равно кто, но другая, другая! Разорваны нити, связывающие

семью; их всех — Костю, Олю, папу — уже не объединяет мамина память. С маминой памятью только они одни

— Костя да Оля. Вот когда они окончательно осиротели — когда потеряли и отца, папу, родного папу. Какая же

она оказалась подлая, эта тихая, ласковая Варя Стрельцова, как незаметно вползла она в их дом, как незаметно

обвилась вокруг папы…

Оля, которая так и лежала не раздеваясь на постели Елены Сергеевны, поднялась. Она пойдет и все, все

скажет отцу. Молчать она не будет.

Павел Петрович тоже не спал. Он лежал на диване в кабинете и курил. Рядом с диваном стояла

пепельница, полная окурков. Дым вился под потолком, вокруг настольной лампы, цеплялся за листья олеандра и

филодендрона.