Молодость с нами

Отец писал, что ему очень грустно оттого, что Оля ушла из дому, что она оказалась несправедливой и черствой.

Он этого от нее никак не ожидал. Неужели и он, Костя, так же легко позабудет отца? Костя ответил отцу

длинным взволнованным письмом, он писал, что осуждает Ольгу за ее глупое поведение, что он готов хоть

сейчас приехать домой, сразиться с ним, отцом, как бывало, в шахматы, выпить рюмку и послушать

замечательные рассказы о боевых годах отцовой юности. Если отец думает, что эти рассказы прошли для Кости

даром, то он ошибается. Костя помнит своего отца и любит.

Костя не понимал, отчего так расшумелась и расстроилась его сестра. Ну, предположим, отец бы женился

на Варе Стрельцовой, привел бы ее в дом в качестве хозяйки — тогда бы еще ладно, туда-сюда, не ужились две

женщины под одной крышей, как это частенько у женщин бывает. Но никакой Вари, судя по письмам, в доме

нет, отец один, у него неприятности, нелады, осложнения в жизни. В чем же дело? Что она там демонстрирует,

сумасбродная девчонка! Костя был далек от той жизни, какой люди жили вдали от границы, он жил иной,

особой, им непонятной жизнью, их распри ему казались мелкими и ненужными, пустыми в сравнении с тем,

что заботило пограничников. И все же он понимал, что правота совсем не на стороне сестры. Он написал Ольге

ругательное-ругательное, злое письмо, называя ее по-всячески, и кончил словами: “Немедленно вернись домой!

Приведи своего молодца, и живите с отцом вместе. Ты что, обалдела — бросать его одного!”

О том, что произошло в семье, он однажды рассказал Любе. “А вот мой отец, — ответила Люба, — ушел

от моей матери, когда мне было восемь лет. И все равно я его очень люблю и горжусь им. Он слесарь-

лекальщик высшей квалификации. Когда я училась в школе и в техникуме, до самого моего приезда сюда, мы с

ним часто встречались. Он любил бывать со мной. А когда я получила диплом об окончании техникума, он

повел меня в ресторан отпраздновать окончание. Мы там долго сидели, и он мне сказал: “Ты уходишь в

самостоятельную жизнь. Я хотел бы, чтобы ты никогда меня не осуждала. Ты взрослая, и я могу тебе сказать

правду: я ушел от твоей матери, потому что ее разлюбил. А жить без любви — это не только отвратительно для

самого себя, но и аморально. А почему разлюбил — история долгая. Не в ней суть. Суть в том, что разлюбил”. Я

его поняла, моего папу. Я его и раньше-то не осуждала. Ведь странное дело — наши родители тоже не старики.

Почему мы, дети, имеем право любить, а они нет? Мне кажется, что ваша сестра совершенно неправа, что она

ошибается и поступает плохо”.

Люба всегда рассуждала здраво и умно, это-то и останавливало Костю в его порывах. Вот он раскроет

перед нею всю свою душу, а она ответит какой-нибудь рассудительностью. Что тогда? Стой и хлопай глазами?

Она казалась ему умнее его. Он думал, что ей с ним скучно и встречается она с ним, и письма пишет, и

фотокарточки дарит ему только из учтивости: пограничник, мол, нелегкая служба, надо его хоть чем-нибудь

поддержать.

Зима теперь позади, шел апрель, теплый и светлый, снег остался только в оврагах, лежал там синими

пластами, канавы вдоль дорог превратились в реки, всюду шумели ручьи и водопады, всюду, куда ни глянь,

сверкала под солнцем вода, земля дымилась, и тысячи птиц наполняли воздух разноголосым пением.

В один из таких дней Костя встретился с Любой на старой мельничной плотине. Плотина была из

огромных валунов, прочно спаянных цементом, — она простояла бы тысячу лет, сдерживая напор воды в речке,

превращавшейся весной в мощный поток, но ее во время войны взорвали посередине, вода билась и грохотала в

проломе, через который был перекинут дощатый, зыбкий мостик. Рядом с плотиной стояло такое же, из

валунов, несокрушимое здание бывшей мельницы, где еще сохранились шкивы и трансмиссии, какие-то

зубчатые колеса и валялись обрывки мешков.

Здесь, на мостике, глядя в ревущий поток, Костя и ожидал Любу. Она пришла, одетая по-весеннему, в

жакетке, под которой было легкое платье. Странно выглядели на ней облепленные грязью резиновые сапоги, в

которых она преодолела три километра апрельской распутицы. Видно было, что нелегко дались ей эти

километры. Брызги грязи — правда, она уже пыталась их счистить — были видны на коленях, на подоле платья,

на жакетке. Прыгала, поди, через ручьи, брела через разводья, подобрав подол, скользила, спотыкалась — и все,

по мнению Кости, из учтивости, из желания не обидеть пограничника, у которого такая нелегкая служба.

Ну пусть из учтивости она пришла и ни по какой иной причине, — Костя не может остаться истуканом в

такой буйный весенний день. Он ей все скажет. Вот посидят тут немножко, постоят на берегу потока, он

соберется с силами и скажет.

Они ходили и стояли два часа, говорили о чем угодно, многое уже было сказано, только не то, о чем хотел