Молодость с нами

искусно отделанные золотом и перламутром, слегка изогнутые сабли. Павел Петрович взял одну из них в

правую руку, а левой рукой подкинул в воздух лоскут прозрачной шелковой ткани. Сабля сверкнула, свистнула,

и лоскут на лету, в воздухе, был разрублен пополам. “Это, — сказал Павел Петрович, — древний азиатский

клинок из так называемой булатной стали табан. Лет семьсот назад искусство приготовления табана было

утеряно азиатскими металлургами. А вот, — Павел Петрович взял из ящика вторую саблю и повторил опыт с

лоскутком шелка, который и на этот раз был разрублен так же чисто, — вот шестьсот лет спустя наш

соотечественник и мой тезка Павел Петрович Аносов разгадал многовековую тайну булата и изготовил свой

табан”.

Варю взволновали скрытые в веках тайны металлургии, она принялась расспрашивать Павла Петровича

о булатах. Он сказал тогда, что булаты устарели, что в наше время гораздо проще изготавливается сталь

значительно более ценная и с гораздо более высокими качествами, чем булатная. То, что было когда-то

искусством одиночек, стало делом массовым, промышленным. Но Варю булаты продолжали волновать; каждый

раз, бывая у Колосовых, она все возвращалась к разговорам о них. Павел Петрович рассказал Варе о древней

булатной стали вутц, которую полторы тысячи лет назад изготовляли в Индии, о хорасанских клинках, о

харалужных мечах. “Помните в “Слове о полку Игореве”: “Яр туре Всеволодие…” как там?.. “гремише о

шеломы мечи харалужными”. Или, если вы читали роман Вальтера Скотта “Ричард Львиное Сердце”, — там

ведь происходит нечто такое, что я вам уже демонстрировал. Там английский король и арабский султан Саладин

соревнуются в рубке шелкового платка, подброшенного в воздух. Победил, как известно, султан, у которого

сабля была из “дамасской”, то есть из знаменитой булатной стали, производившейся в Дамаске. Кстати, это

производство прекратилось еще в четырнадцатом веке, когда Сирию покорил небезызвестный Тамерлан. Всех

мастеров булата он увез из Дамаска в Самарканд”.

Варя бегала по библиотекам, ей казалось, что, роясь в книгах, в которых рассказывалось о производстве

металлов в старину, она продолжает изучать историю, на самом же деле она незаметно для себя увлеклась

металлургией.

Да, вот здесь, в кабинете Павла Петровича, началось это ее увлечение.

Апрельский ветерок попрежнему вздувал гардины, шелестел бумагами на столе. Варя стояла на ковре

посреди кабинета, ей было грустно и жаль прошедшего. Она жалела Павла Петровича в его одиночестве, она

прекрасно понимала, что ее и Олино общество, как бы они ни старались, не может заменить ему Елену

Сергеевну. Часто, когда Павел Петрович сидит вот тут в кресле за столом и, подперев щеку рукой, долго-долго

смотрит в окно, Варе хочется подойти к нему, обнять его голову, прижать ее к груди, но только молча,

совершенно молча, без единого слова, — от слов может все испортиться. Да, хотелось бы. А нельзя. Нет, нет,

нельзя. Он, наверно, очень рассердится, Павел Петрович.

Варя услышала тихий звенящий шорох. На подоконник опустились два голубя. Они напомнили Варе ее

родные места. Бывая в Новгороде, куда отец ездил иногда по своим колхозным делам, Варя видела на базаре,

среди возов и под возами, множество этих красивых птиц, слышала этот звон их крыльев, когда они взлетали

из-под ног, и любила наблюдать за ними, бросать им крошки.

Она стояла, боясь шевельнуться; голуби, быстро переставляя красные лапки, сновали по подоконнику, с

любопытством заглядывали в комнату; потом голубь надулся, поднял на шее радужный воротничок и, сердито

воркуя, принялся ходить вокруг голубки. Он на нее за что-то сердился.

С пронзительным писком мимо окна пронеслась ласточка, голуби поднялись и улетели. А Варя все

вспоминала Новгород, реку Волхов, озеро Ильмень, Мету, на берегу которой стоит село Холынья, синие

окрестные леса, зеленые луга, густые утренние туманы, плоты бревен с огоньками на них, вечерние песни

девушек… Встал перед ней и учитель Иван Степанович, которого она очень любила. И ей снова стало жаль, что

в ее жизни уже так много миновало хорошего. И она никак не могла понять, почему в такой светлый, теплый,

солнечный день так много в ее душе беспокойства и почему там грусть вместо радости, хотя причин для грусти

нет никаких.

В это время Оля, разглаживая складки шелкового платья, которое она хотела надеть впервые после

надоевших за зиму кусачих, шерстяных, думала все о том же: о неполадках в ее комсомольской организации, —

им не было конца. Ни откровенные разговоры не удавались, ни какие-либо интересные начинания, с помощью

которых можно было бы как-то теснее сплотить аспирантов. Дружно собрались только лишь на экскурсию. Но

куда? На городское кладбище, где похоронены разные знаменитости. И, конечно, этот поход был достойно