Молодость века

Мы прошли через дворик. Открылись новые двери, потом вторые и третьи, и вот наконец мы стоим перед последними дверями — «карантина». Это камера, рассчитанная на тридцать человек, в которой находится около ста. Она называется «карантином» потому, что арестованные содержатся в ней до окончательного распределения по другим камерам. Поэтому политические и уголовные сидят здесь вместе.

Три четверти сидевших в «карантине» были евреи. Седобородые старики, собранные со всех концов Белоруссии, доставлялись сюда пачками и смешивались с настоящими политическими, которые, в свою очередь, тонули в громадном числе уголовников, прибывавших ежедневно все большими и большими группами. Уголовники обкрадывали друг друга, а особенно политических, дрались припрятанными ножами, демонстрировали все виды своего искусства и потрясали зрителей, когда какой-нибудь артист-ворюга мгновенно извлекал из карманов таких же заправских воров все находившиеся в них вещи.

Однажды утром под одной из нар нашли задушенного человека, и никто не мог сказать, кто это сделал.

Из десяти человек только один спал на нарах; все остальные валялись на залитом липкой грязью полу.

Через несколько дней нас перевели в камеру № 3 — одну из тех, где сидели политические. Там были замечательные люди из числа арестованных коммунистов. Один из них, член польской военной организации, вскоре был отправлен на военно-полевой суд в Варшаву. Трое конвоиров везли его в купе скорого поезда. На полном ходу поезда, около какой-то небольшой станции, он открыл дверь, выпрыгнул наружу[6], скатился с насыпи вниз и бросился бежать. Поезд остановили, солдаты пустились в погоню. Чувствуя, что дело плохо, он с разбегу наскочил на телеграфный столб. От страшного удара он упал и в результате сотрясения мозга потерял сознание. Его подобрали, привезли в госпиталь, вылечили, а потом судили, приговорили к расстрелу и расстреляли.

Двое других — матросы партизанских отрядов, действовавших против поляков, — были взяты в бою. В самый день нашего перевода в камеру их отправили в тюремную башню, так как на следующий день они должны были предстать перед полевым судом. В башне, где они сидели, отыскалось полено. Тогда один из них, человек необычайного роста и исключительной силы, ночью отогнул этим поленом решетку окна. Его товарищ спустился по выступам стены вниз, прыгнул на часового и задушил его, прошел через тюремный двор, забрался на наружную стену по крыше примыкавшей к ней бани, задушил еще одного часового и исчез. Оставшийся в башне матрос был так толст, что не мог пролезть в оконное отверстие. Полевой суд приговорил его к расстрелу.

В камере, предназначенной для политических, было тоже так тесно, что только счастливцы спали на нарах. Вши ползали по людям. Их можно было увидеть на столах, на скамейках, на полу. Стоял страшный холод. Мы это чувствовали особенно сильно, потому что были арестованы в летних пальто, и нам не выдавали наших вещей, несмотря на все требования. Кроме осьмушки (50 граммов) хлеба в день, утром и вечером полагалась горячая вода, в двенадцать часов — та же вода, подправленная мукой и солью. За две недели такого питания лица арестованных приобретали землистый цвет и отекали. Через месяц опухали ноги, через три месяца воспалялись десны и движения становились затруднительными. В каждой камере были люди, двигавшиеся с трудом, раздувшиеся как от водянки, настолько слабые, что они почти не могли говорить.

Ко всему этому — вечно спертый воздух и угнетающий запах параш, которые опорожнялись только раз в два дня. Пользоваться деньгами было нельзя, — мы не знали, у кого они находились. Писем писать и передавать не разрешалось. Камеры были наглухо закрыты целый день, за исключением трех раз по десяти минут.

Среди политических арестованных, кроме большевиков, были еще бундовцы и эсеры. История ареста этих эсеров поистине удивительна. Захлебнувшись от радости по поводу отступления большевиков и перехода власти к «демократическому» польскому правительству, эсеры торжественно объявили о своей полной готовности сотрудничать с ним. Тут же они выставили свои кандидатуры на выборы в городскую думу. Но польским генералам было не до шуток. Они должны были в кратчайший срок передать все местные органы самоуправления, и без того бесправные в условиях военной оккупации, в руки польских помещиков. Поэтому контрразведка выпустила краткое объявление о том, что организация русских эсеров, центр которой находится по ту сторону фронта, является вражеской, и эсеры были посажены в одни камеры с большевиками.