Молодые годы короля Генриха IV

После Алансона отряд двигался медленно. Он непрерывно разрастался и в пути и на стоянках, где отдыхали по нескольку дней. Стоянок было четыре; в пятом городе король Наваррский и его двор расположились надолго, ибо знали, что и сейчас и впредь они будут в безопасности. Сомюр находился в провинции Анжу. Еще один дневной переход – и они достигли бы Сентонжа с крепостью Ла-Рошель, которая все это время стояла неприступной твердыней между сушей и океаном. Генрих еще не решался идти туда, ибо опасался, что тамошние храбрые и неуступчивые протестанты резко его осудят… Сам он, после всех своих необъяснимых колебаний, наконец прибыл, но добрая половина его спутников была католики! Больше того, он сам был католиком и оставался им все три месяца, что провел в Сомюре, хотя пасторы и ждали, что он придет слушать их проповеди. Но он не ходил ни к ним, ни к обедне. А его примеру следовали и дворяне, так что на пасху приняли святое причастие всего двое из них. Двор в Сомюре оказался «двором без религии» – явление необычайное и даже пугающее.

«Что за беда? – думает Генрих. – Ведь они идут. Они прибывают ко мне все большими толпами, город ими переполнен, они уже становятся лагерем за воротами. И им все равно – гугенот я или католик. Важно то, что я принц крови и должен восстановить в их королевстве единство и мир. А во что они верят – мне до этого дела нет: главное – они должны признавать меня. Все это не так просто, согласен. Я прихожу последним, после того как монсеньор и мой кузен Конде, каждый на свой страх и риск, будоражили народ и сеяли смуту. Тем хуже, я не могу быть слишком разборчивым, и я не отвергну ни одного человека, даже если он только что сорвался с виселицы». Так говорил себе Генрих, собирая вокруг себя приверженцев, чтобы только не оказаться в одиночестве и не стоять в стороне, когда французский двор начнет переговоры с мятежниками. «Я-то не мятежник, нет! Другие могут быть чем им угодно, я не мятежник!» – твердил он каждому, и с известной точки зрения так оно и было. Он скорее считал себя оплотом королевства, у которого другого оплота, пожалуй, и нет.

Монсеньор, брат короля, выбирал себе некоторые провинции в личное владение. А Конде намеревался даже подарить свои какому-то немецкому князю-единоверцу. Генрих заявил кузену через посланца: он-де принц крови и озабочен единственно лишь величием французской короны, ничего для себя он не желает, поэтому не может одобрить и требований монсеньора. Нет, он предпочел бы – чем отдавать три епископства Иоганну Казимиру Баварскому и дробить королевство, – он предпочел бы… Что же все-таки? Господину Сегюру было приказано прямо заявить, что именно: иначе у него бы, пожалуй, язык прилип к гортани. Тут Конде овладел его обычный приступ ярости – такой же, как в Варфоломеевскую ночь, когда он поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католиком на семнадцать дней раньше, чем Генрих.

– Мой государь, – заявил посланец, – скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоломеевской ночи, чем допустить раздел королевства.

Конде взревел, так неожиданны были эти слова.

Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, для Генриха лучше быть от них подальше, хотя бы на расстоянии одного дня пути. Первый ответ на столь смелое заявление был, конечно, следующий: «Забывчивый!», «Неблагодарный!» Ради кого же они тогда пали, эти жертвы Варфоломеевской ночи? Вы, сир, отправились на свою свадьбу, а наших повели на убой! А теперь наши убиенные останутся неотомщенными, чтобы вашему величеству легче было торговаться из-за земель с убийцами! Обратитесь к истинной вере, а то как бы и мы не позабыли, кем была ваша мать! Вот что говорит голос храбрых и непреклонных протестантов – говорит достаточно громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным двором «без религии». Он должен был сделаться вождем протестантов; но им стал теперь вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Конде усерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы доверились этому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде все еще живет во времена господина адмирала. Не понимает, что разделить королевство из-за религий – все равно что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось бы Перевертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не выйдет, и суются они не в свое дело. Лучше бы оставались там, где были. Но больше всего спешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.