Молодые годы короля Генриха IV

В эти дни, полные отчаяния, он написал со своим Морнеем обращение к французам, в котором заявлял, что гарантирует обеим религиям их прежнее положение. Сам он оставляет за собой право принять ту, которую будут исповедовать большинство его соплеменников. Он не указал точно срока, но знал, что это случится. Когда он будет крепко держать в руках королевство и непокорную столицу, только тогда и притом – только по доброй воле. Став неограниченным повелителем королевства, он дарует своим прежним единоверцам полную свободу совести, таково было его решение; принял ли он его ради них или из уважения к самому себе, чтобы не дать пощечину всему, чем он был раньше, – не все ли равно. Он тот король, который выпустит впоследствии Нантский эдикт и будет всей своей властью защищать свободу. Он принимает это решение и прозревает будущее именно в эти пять дней, когда почти все вокруг него разбегаются и другой, наверно, поспешил бы за ними, чтобы их вернуть.

А тем временем столица, которую он все еще осаждал, дошла до последних крайностей безумия. Немногочисленные люди, сохранившие трезвость суждений, предпочли бы даже, чтобы вернулся их погибший вождь Гиз. Оставленное им наследие превосходило все, что они видели при его жизни. И, в сравнении со своей сестрицей Монпансье, Гиз был прямо-таки мудрецом. Она же ликовала, и бесновалась, и бросилась на шею гонцу, принесшему весть о смерти «тирана». Ей не давало покоя только то, что умерший Валуа мог уже не узнать, кто именно подослал к нему коричневого монашка. Верно, это Гиз протянул из могилы руку и нанес тебе удар!

Герцогиня заставила свою мать, мать обоих убитых Гизов, говорить с алтаря к народу, и та действительно доводила людей до исступления своим кликушеством, ибо через эту старуху вопил весь Лотарингский дом, его гнусность, распутство и тайное безумие, толкавшее его на все совершенные им злодейства. Герцогиня хотела немедленно провозгласить королем своего брата Майенна, но тут она получила отпор от испанского посла. Его государь, дон Филипп, окончательно решил, что теперь Франция – всего лишь испанская провинция, его войска заняли Париж. Под защитой своего повелителя Лига могла предаваться любым неистовствам. Мать «Якова-где-ты?» привезли из деревни и воздавали ей почести, точно Пресвятой Деве. Изображения коричневого парня и обоих Гизов были выставлены на алтаре, и им усердно поклонялись. Не часто в истории выпадали на долю почтенных горожан, простолюдинов и особенно возвышенной духом молодежи такие дни, когда можно невозбранно ходить вниз головой; хорошо еще, что они при всех злоупотреблениях религией не обладали серьезной и честной верой: ибо тогда все это было бы просто чудовищно – и беснование и упоение, – хотя оно и так недопустимо, если поразмыслить…

Это были те самые дни, в которые Генрих, стоя перед запертыми воротами города и всеми покинутый, все же оставался тверд в своем решении спасти разум и защитить свободу. Но сначала нужно вырвать королевство из когтей всемирного владыки. И Генрих не отступит в Гасконь и не бежит в Германию. Он слышит голоса, которые советуют ему и то и другое; они кажутся голосами человеческого здравого смысла, притом ведь находишься в положении, из которого как будто нет выхода. Но один он знает: надо оставаться твердым. Отвагой завоевываешь доверие, доверие дает силу, сила же – матерь побед, победами мы укрепим наше государство и обезопасим нашу жизнь.

Восьмого августа он снялся с лагеря. Останки покойного короля Генрих проводил только часть пути, обстоятельства не позволяли предать их земле с подобающей торжественностью. Затем он разделил надвое свое войско. От сорока пяти тысяч солдат у него осталось всего десять-одиннадцать тысяч. Маршала д’Омона и своего протестанта де Ла Ну он послал на восточную границу, дав каждому по три-четыре тысячи солдат, чтобы они прикрывали королевство от нового вторжения испанских войск. А сам с полсотней аркебузиров и семьюстами конниками решил принять на себя все силы противника, сколько их ни было в стране, но именно там, где он наметил.