Молодые годы короля Генриха IV

– Валуа! Я знаю тебя и не забуду ни тебя, ни твой дом. Вы пребудете в душе моей навеки. – И уже несся дальше. – Монгомери! Ришелье! Я сделаю вам сюрприз! Рони! Ла Форс, где беда – так и Бог туда. Бирон! Ты видишь? Туман поднимается? Поднимается, должен подняться, это так же верно, как и то, что с нами Бог и мы должны победить. Ларошфуко, я для тебя сюрприз приготовил, скоро ты услышишь раскаты грома!

Нагнувшись с седла, хватает он воина за плечо, и тот падает, но не так, как падает живой. Убитого во всех доспехах прислонили стоймя к стене часовни.

– Осия? Ты? – спрашивает Генрих, обращаясь к самому себе, и не хочет верить тому, о чем спрашивает. – Скоро грянет удар грома, но этот уже не услышит его. Нас должны спасти пушки крепости Арк, только бы поднялся туман и можно было навести их. У меня в окопе есть нормандец-пират, он скажет мне с точностью до одной минуты, когда поднимется туман. Услышь это напоследок, мой Осия! – Бездыханный, лежит Ларошфуко при дороге, как лежал когда-то в замке Лувр в ночь резни другой из того же рода. Так лежат мертвые при дороге. А король несется дальше.

Вот он у швейцарцев. Держитесь, скоро конец. Невозможно, их смяли. Ложбина у реки все-таки сдана, и сдана часовня. Остатки королевского войска удерживают только траншеи у моста и подумывают уже об отходе на Арк и Дьепп.

– Кум, – обращается Генрих к полковнику-швейцарцу, – вот и я, кум, тут умру вместе с вами или вместе завоюем славу. – Говорит, а сам видит, как видят и все остальные, что плотные ряды врагов надвигаются с тяжелой мощью, вот-вот навалятся и придавят, словно гробовой доской, и его, и его королевство. И он содрогается. «Прочь! Дальше! Это еще не конец: а мои гугеноты?» И вот он зовет их, стойких защитников первой линии укреплений, ветеранов Жарнака, соратников господина адмирала, оставшихся в живых после двух десятилетий борьбы за свободу совести. Ревнители истинной веры! И они слышат его призыв, они видят его белые перья, выходят из окопа – самого первого, который эти железные воины удерживают с утра.

Утром их было пятьсот, и они шагают так, словно их и теперь еще столько же. И с ними рядом идут убитые. Впереди – пастор Дамур. Его имя Дамур.

– Господин пастор, начинайте псалом, – говорит король, и они поют. Напасть на врага, когда он упоен блеском и гордыней, так бывало и в прежних битвах, и при Кутра так было. И всегда врагу приходилось плохо. Даже этот многомощный враг пугается, услышав псалом; он останавливается, он в смятении.

Явись, Господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак.
Суровым будет мщенье.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.

Заставь, Господь, врагов бежать.

Пускай рассеется их рать.
Как дым на бранном поле.
Растает воск в огне твоем,
Восторжествуем мы над злом,
Покорны Божией воле[34].

Наконец туман поднимается – и тут же загремели с крепости Арк пушечные выстрелы. Там, где враг подошел поближе, ядра рвут и бьют его. Это победа, и она спасет королевство. Господь или совсем не дает, или уж дает полною мерой то, что принадлежит ему, – царство, силу и славу. Это тоже сегодня узнаёт Генрих, исполненный страха Божия. Колиньи, сын адмирала, является к нему и приводит с собой из Дьеппа, за который уже нечего опасаться, семьсот солдат, и вот к старым аркебузирам, ревнителям истинной веры, присоединяются еще семьсот.

– Бог тебя посылает, Колиньи!

Генрих не жаловался и не молился, пока дела обстояли плохо, вернее даже – отчаянно плохо, но в счастье он взывает к Господу, чтобы в счастье склониться перед ним. Долгие часы, исполненные грозной опасности, перепахивал он копытами своего коня поле битвы, всюду принимал участие в боях, и каждый из его маленьких отрядов верит, что он все время с ним. Теперь он может остановиться. В туман и неизвестность бросал он имена, и эти имена он еще более прославил. И всюду, где ни появлялись белые перья его шлема, он укреплял в людях отвагу и твердость. Швейцарцам он принес свою верность в ответ на их верность. Он говорил с мертвыми при дороге. Он учил маршала Бирона, и тот понял, кто перед ним. Судьба дала ему счастье. Его день уже давно начался, но, лишь после того как рассеется туман, этот день взойдет, сияя. Ему скоро минет тридцать шесть лет, но это была пока только молодость. По его лицу, которое просветлено скорее тяжелой борьбой и перенесенными страданиями, чем радостью, текут смешанные с потом слезы!

С обеих сторон теснят врага его старые воины, борцы за свободу, борцы за истинную веру; силы противника сломлены, а люди Генриха поют. Буйное ликование, в небесах гудит набат, толпа праведных дергает незримые веревки колоколов.