Молодые львы

Мужчина, лежавший на койке справа от Майкла, уже храпел. Это был сицилиец, притворявшийся, что умеет читать и писать, он собирался прокантоваться в лагере девяносто дней, необходимых для получения американского гражданства, а уж потом предоставить армии решать, что делать с человеком, понимающим по-английски лишь несколько десятков слов.

О мужчинах на других койках Майкл ничего не знал. Они лежали в темноте, вслушиваясь в храп сицилийца. Из динамиков громкой связи прозвучал приказ тушить огни. Приказ этот разнесся над многими и многими квадратными акрами территории, уставленной палатками, обитатели которых более не были штатскими и, еще не став военными, уже смирились с мыслью о том, что им, возможно, придется умереть.

«Вот я и в армии, – подумал Майкл, вдыхая запах натянутого до подбородка одеяла. – Наконец-то. Мне следовало давным-давно записаться добровольцем, но я не записался. Я мог уклониться от призыва, но не уклонился. Я здесь, в этой палатке, под этим грубым одеялом, потому что я всегда знал: я тут буду. Эта палатка, это одеяло, эти храпуны ждали меня тридцать три года, и теперь они встретились со мной, а я – с ними. Лафа закончилась. Пришло время расплаты. За мои убеждения, за привольную жизнь, за вкусную еду и мягкие постели, за доступных женщин и легкие деньги. Расплата за тридцать три года праздника, который обернулся буднями в это самое утро, когда сержант рыкнул: “Эй, ты, подними окурок!”»

Заснул Майкл без всякого труда, несмотря на выкрики, свист и пьяный плач, доносящиеся со всех сторон. Спал он крепко, без сновидений.

Глава 16

Генерал, прибывший с инспекцией, так и лучился уверенностью, поэтому все сразу поняли – назревает что-то важное. Если уж итальянский генерал, сопровождаемый десятком откормленных, отутюженных, начищенных офицеров с биноклями и защитными очками, излучает уверенность – жди серьезных событий. Генерал вел себя с солдатами запанибрата, разговаривал с ними, гоготал, хлопал их по плечу, даже ущипнул за щеку восемнадцатилетнего паренька, прибывшего на пополнение в отделение Гиммлера. Сие означало, что многим жить осталось совсем недолго.

На это указывало и многое другое. Гиммлер, двумя днями раньше побывавший в штабе дивизии, услышал по радио, что в Каире англичане жгут штабные документы. У англичан, похоже, документов этих было невпроворот. Они жгли их в июле, потом в августе, уже наступил октябрь, а они все не могли их дожечь.

Гиммлер также слышал, как комментатор излагал общий стратегический замысел: выйти к Александрии и Иерусалиму, чтобы затем в Индии соединиться с передовыми отрядами японской армии. Конечно, для людей, несколько месяцев просидевших на одном месте под палящим солнцем, замысел этот казался очень уж грандиозным, но, с другой стороны, было в нем что-то обнадеживающее. По крайней мере было ясно, что генерал приехал не просто так.

Ночь выдалась тихая. Лишь изредка где-то вспыхивала перестрелка, взлетала ракета. По бледному небу плыла луна, мерцали звезды, растворяясь на горизонте в темных просторах пустыни.

Кристиан стоял один, небрежно положив ствол автомата на сгиб локтя, и вглядывался в сумрак, в котором затаился враг. Ни звука со стороны англичан, ни звука вокруг, хотя Кристиан знал, что его окружают тысячи людей.

Ночь имела свои преимущества. Во-первых, появлялась свобода передвижения. Не приходилось опасаться, что какой-нибудь англичанин поймает тебя в бинокль и после некоторого раздумья отдаст приказ выпустить по тебе снаряд-другой. Во-вторых, ослабевало зловоние, этот неизбежный спутник войны в пустыне. Воды хватало только на питье, поэтому никто не мылся. Люди потели целыми днями, неделями не меняли одежду, которая твердела от соли и скоро уже колом стояла на спине. А кожа покрывалась сыпью, чесалась, горела огнем. Но больше всего страдал нос. Человек может терпеть общество себе подобных только в том случае, когда выделения организма смываются каждый день. Конечно, к собственному запаху привыкаешь, иначе только один выход – самоубийство, но если рядом с тобой другие, идущая от них вонь буквально валит с ног.

И лишь ночь несла с собой хоть какую-то радость, потому что, по большому счету, ничего радостного с тех пор, как он прибыл в Африку, Кристиан не испытывал. Да, конечно, они побеждали, и он дошел от Бардии до этой безымянной точки пустыни, откуда до Александрии оставалось лишь сто с небольшим километров. Но почему-то эти победы ничего не давали солдатам, находящимся на передовой. Безусловно, они имели большое значение для одетых с иголочки штабных офицеров, которые отмечали взятие городов плотными обедами с вином и пивом. Солдаты же оплачивали эти победы своими жизнями, а если смерть и обходила их стороной, они все равно оставались в мелких, отрытых в песке окопах, где от соседей нестерпимо воняло независимо от того, одерживала армия победу или терпела поражение.