Молодые львы

– В армии, Уайтэкр, – этот спокойно-назидательный тон он перенял у священников, которых не раз слышал на похоронах в Джоплине, – не обойтись без некоторых трений между солдатами. И я полагаю, что наилучший способ избавиться от этих трений – честный и открытый поединок. Этим людям, Уайтэкр, предстоят куда более серьезные испытания, чем удары кулаков. Их ждут пули и снаряды, Уайтэкр. И армия не должна запрещать им улаживать свои конфликты таким вот способом. Не должна. Опять же, Уайтэкр, я придерживаюсь мнения, что негоже командиру разрешать разногласия, возникшие между солдатами. Так что я вмешиваться не буду.

– Да, сэр, – ответил Майкл. – Благодарю вас, сэр.

Он отдал честь и вышел.

Шагая по ротной линейке, Майкл принял неожиданное решение. Он не может здесь оставаться. Он подаст заявление о приеме в офицерское училище. Идя в армию, он хотел остаться рядовым. Майкл полагал, что слишком стар, чтобы конкурировать с двадцатилетними атлетами, которые составляли основной костяк кандидатов в училище. Да и память, отягощенная багажом старых знаний, уже отказывалась воспринимать новые. Но главная причина заключалась в том, что ему не хотелось брать на себя ответственность за судьбы людей, многих людей, жизнь которых зависела бы от правильности принятого им решения. Да и не чувствовал он в себе командирской жилки. Война с тысячами ее мелких, но жизненно важных компонентов и теперь, после стольких месяцев учебных занятий, оставалась для него неразрешимой загадкой. И вроде легче решать ее, оставаясь пешкой, подчиняющейся чьим-то приказам. Но проявлять инициативу… посылать в бой сорок человек, рискуя допустить ошибку, которая выльется в сорок могил… Однако другого выхода ему не оставили. Если в армии полагают, что таким, как Колклу, можно доверять жизни двухсот пятидесяти солдат, то не стоит бояться ответственности и слишком уж занижать выставленную себе оценку. «Завтра, – думал Майкл, – я заполню соответствующий бланк и отнесу его в канцелярию. И в моей роте, – твердо решил он, – Аккерманы не будут попадать на больничные койки со сломанными ребрами».

Пять недель спустя Ной вновь очутился в лазарете с двумя выбитыми зубами и сломанным носом. Стоматолог поставил ему временный мост, чтобы он мог жевать, а хирург при каждом осмотре вытаскивал из носа новые осколки костей.

Майкл уже с трудом заставлял себя разговаривать с Ноем. Приходил в палату и просто садился у изножья кровати. Друг на друга они старались не смотреть, и Майкл с облегчением вздыхал, когда раздавался крик санитара: «Посетители – на выход!»

За спиной Ноя уже было пять боев, которые оставили на нем немало отметин. Одно ухо совершенно расплющилось, такое частенько случается с боксерами-профессионалами, правую бровь рассекал широкий шрам, отчего на лице Ноя словно застыло вопросительное выражение. Да и вообще Майкл не мог смотреть без боли на это изуродованное лицо.

Восьмой поединок опять привел Ноя на ту же койку. Удар пришелся в горло, мышцы временно парализовало, была повреждена гортань. Первые два дня врач сомневался, сможет ли Ной говорить.

– Солдат. – Доктор стоял у кровати Ноя, на его лице читалось удивление. Он закончил обычный институт, успел поработать в больнице, а в армию попал недавно и с такой ситуацией столкнулся впервые. – Я не знаю, какую ты преследуешь цель, но, думаю, она того не стоит. Должен предупредить тебя, что в одиночку и голыми руками победить армию Соединенных Штатов Америки невозможно… – Он наклонился и озабоченно всмотрелся в Ноя. – Можешь ты что-нибудь сказать?

Губы Ноя долго, но беззвучно шевелились. Наконец с них сорвался неразборчивый хрип. Врач наклонился ниже.

– Что-что?

– Раздавай свои пилюли, док, – донеслось до него, – а меня оставь в покое.

Врач покраснел. Человек он был хороший, но ему присвоили звание капитана и он не мог допустить, чтобы рядовой разговаривал с ним подобным образом.

– Я рад, что к тебе вернулся дар речи, – сухо сказал он, развернулся и вышел из палаты.

Навестил Ноя и Файн, другой еврей из его роты. Он постоял рядом с кроватью Ноя, повертел фуражку в больших руках.

– Послушай, дружище, я не хотел вмешиваться, но пора и честь знать. Ты все делаешь не так. Нельзя же махать кулаками всякий раз, когда тебя называют еврейским ублюдком…

– Почему нельзя? – Лицо Ноя перекосила гримаса боли.

– Потому что это бесполезно. Во-первых, ты не такой уж здоровяк. Во-вторых, будь ты ростом с дом и имей такую правую руку, которой мог бы позавидовать сам Джо Луис, пользы от этого не было бы. Есть категория людей, которые автоматически называют еврея ублюдком, и ни ты, ни я, ни любой другой еврей – мы не сможем их от этого отучить. А благодаря тебе все начинают думать, что евреи – психи. Послушай, в нашей роте не такие уж плохие ребята, во всяком случае, большинство. На их слова можно не обращать внимания, они зачастую не понимают, что говорят. На самом-то деле они лучше. Они начали жалеть тебя, но теперь, после всех этих чертовых боев, они думают, что евреи – дикие звери. Теперь они как-то странно посматривают и на меня…