Молоко и свинец

Петр шел, подняв воротник и спрятав руки в карманы, постоянно одергивая себя и замедляя шаг, чтобы не привлекать лишнего внимания. Под ногами хрустели палые листья и обрывки плакатов, мимо ковыляли бабы с авоськами, играли дети со спущенным колесом и несколько мужичков грелись у костра, используя газеты вместо растопки. Петр завернул в один из переулков и снял фуражку, что тугим обручем стягивала голову. Непослушные русые вихры тут же упали на покрытый испариной лоб. Петр закрыл глаза и принялся считать вдумчиво и неторопливо, как учил его отец. В минуту слабости молодой человек с отчетливой ясностью чувствовал, как, в сущности своей, он был юн для своей работы, и сколь непосильна была ноша, что он вынужден был нести. Из забытья его вывел голос Трофимыча.

— Воронов, далеко намылился? У тебя что — навоз в ушах, я тебе уже квартал кричу.

— Простите, такого больше не повторится. — сказал Петр, надевая фуражку.

— Эх ты, зеленый еще совсем, тебе бы за девками ухлёстывать, а не вражину душить, но время такое, сам знаешь.

Петр взял предложенную папиросу. Трофимыч чиркнул спичкой, и желтый огонек подсветил пожелтевший плакат «Добей врага».

Сергей Трофимыч воевал с немцами и не понаслышке знал, что недобитый враг хуже бешеной собаки, и ни одна бешеная собака не способна на то, что творил человек на войне. Не животные изобрели газ, разъедающий легкие, не животные изобрели пули, что раскрывались в теле десятком лепестков, дробя кости и мягкие ткани, не животные протянули километры колючей проволоки вдоль чрева земли. Все это сделали люди.

— Да, время такое, крестьянин помещика убивает, сын отца…

Папироса выпала из онемевших губ, и Петр торопливо нагнулся, чтобы ее поднять.

— Ну ничего, наступит диктатура пролетариата, тогда и заживем, а пока ухо востро. И, слушай, присмотри-ка ты за Лебедевым, что-то не нравится он мне.

— Не думаю, что это он шпионит.

— Я тебя спрашивал? Велено, значит, делай. — сказал Трофимыч, и хлопнув его по плечу, скрылся за дымной завесой, оставив его одного.

Порыв ветра холодной ладонью разметал ненавистную серую хмарь. Широкая пустая улица предстала перед Петром словно кадр кинопленки, на который он глядел из черноты переулка. Вот мимо протрусила дворняга, припадая на одну лапу. Одно ухо заломлено на бок, хвост колечком словно веер машет из стороны в сторону. Выруливший из-за поворота автомобиль со скрежетом дал по тормозам. Послышался визг, и бездыханное тело собаки распласталось на грязной земле. Кто-то ругнулся, хлопнула дверца, и вот на тротуаре очутился гражданин подозрительной наружности. Сложив руки на груди, он встал в позу недобитого буржуя, всем своим видом показывая, что не сдвинется с места. Машина взревела и унеслась восвояси, словно в наказание обдав прохожего едкими клубами дыма.

Петр словно тень отделился от стены и не глядя проверил, легко ли вынимается наган из кобуры. Не нравился ему этот лощеный щеголь в блестящих ботинках. На высоком бледном лбу гражданина словно штампом поставили зловещее слово «заграница», а белые по-девичьи нежные руки наверняка за всю жизнь не держали ничего тяжелее ручки. Поставив чемодан на землю, гражданин заправил за ухо чернявую прядь и, воровато оглянувшись, опустился на колено и провел рукой над бездыханным телом собаки. Сам того не замечая, Петр затаил дыхание.

Сначала не произошло ничего, но вдруг хвост заелозил по земле наподобие метелки и вновь загнулся изящным колечком. Дворняга вскочила, крутанулась вокруг своей оси и, не дожидаясь разрешения, лизнула гражданина.

— Ну-ну, попрошу без фамильярностей. — заулыбался тот, вытирая щеку.

И голос у него был неприятным, манерным, высоким, словно гражданин был артистом или антрепренером. Сколько Петр себя помнил, люди с такими голосами всегда глумились над тем, во что верил его отец и он сам. Люди с такими голосами порхали как бабочки, пока остальные за каждый кусок хлеба расплачивалась собственным потом и собственной кровью, но время бабочек прошло, и разноцветные крылья опалил пожар революции.

— Попрошу предъявить документы.

Гражданин поднял голову, все еще не переставая гладить пса, что сидел, довольно развесив уши, и беззаботно улыбнулся Петру, словно тот был его старым приятелем.

— Фу, какая пошлость. Если хочешь познакомиться, то так бы и сказал.

Столь вопиющей фамильярности Петр на своем веку еще не слышал, хотя он работал рядом с Савицким, а это говорило о многом.

— Но если скажешь, как тебя зовут, то, так и быть, назову свое имя.