Молоко и свинец

Дальше Петр слушать не стал. Сначала он хотел дать для острастки прямо в его капиталистическую морду, да рука не поднялась. Впрочем, радовался арестованный недолго, ему самому руки скрутили крепко: не дернешься, не убежишь. Пока Петр раздумывал, нужно ли досматривать его сейчас на предмет наличия оружия и документов, он еще раз бросил взгляд на гражданина. Тот продолжал безмятежно улыбаться и ничуть не смущаясь разглядывал своего пленителя. Отчего-то подумалось, что досмотр доставил бы гражданину какое-то извращенное удовольствие. Дрожь брезгливости пробежала по телу Петра, однако, любое дело следовало доводить до конца. Так учил его отец.

Трофимыч не смотрел на арестованного и секунды. Прикрыв газетой лицо, он зевнул и продолжил чтение.

— Волоки в третью, Петро, завтра разберемся.

Спекулянтов и воров он чуял за версту, а этого наверняка можно было привязать к контрреволюционерам, но это уже с утра. На сытый желудок и трезвую голову Трофимыч был уверен, что сможет выжать из него пару-тройку признаний, которые начальство требовало от него на днях. Что поделать — Котлов город маленький, вот переведут в Петроград, уж он там развернется. Глядя на то, как Савицкий опять принялся дразнить Лебедева фотокарточкой Маяковского, которую отобрал у товарища, Трофимыч тяжко вздохнул. Да и кадры там, наверняка, получше будут…

Петр закрыл решетку и повернул ключ. Щеки пылали огнем, и он лишний раз порадовался тому, что завхоз редкостный жмот и экономит на керосине.

— Кажется, вы что-то забыли.

Петр обернулся и рассеянно похлопал себя по карманам: ключи на месте, как и перочинный нож с наганом. Гражданин приник к прутьям решетки, насмешливо наблюдая за его манипуляциями.

— Ближе, сегодня я не кусаюсь.

Петр вспомнил про собаку. Это было невозможно, это было за гранью человеческого понимания и это было правдой. Гражданин был выше его на голову и в этой полутьме напоминал скорее дикого зверя, чем человеческое существо. Юное лицо его исказила гримаса нетерпения. Петр подошел ближе и сложил руки на груди.

— Меня зовут Артур.

Он притянул его к себе как паук муху. Щеку обдало жаром чужого тепла. Дыхание перехватило, и губы невольно раскрылись под напором чужих еще незнакомых губ.

Глава 2. Дурные сны

Петр взял ее прямо на столе. Руки в муке прочертили косые полосы на пунцовых щеках, затерялись в густых кудрях, погладили напряженную шею. Натужно завывал сквозняк, холодивший разгоряченную кожу, и волосы вставали дыбом от ее холодных ласк. Груня изогнула спину и подалась вперед, требуя его тепла, его объятий. От пухлых губ едва слышно тянуло яблочным соком. Петр закрыл глаза. Смутный образ предстал перед его внутренним взором. Бесовское наваждение без совести и чести. Не человек — змея, которой следовало размозжить голову кирзовым сапогом и топтать, топтать, пока та не перестанет дергаться. А он сам хорош — сбежал, поджав хвост, ошалевший от своего гнева, своего страха и своих чувств, что словно опарыши копошились на задворках сознания, ибо душа его уже была в аду.

Груня закусила губу и издала тихий стон.

— Тише, тише, милая, разбудишь.

Та кивнула и тут же поцеловала его в губы и тонкую линию пшеничных усов. Невидимая ниточка словно оборвалась внутри, и Петр подумал, что отныне ни один девичий поцелуй не смоет тот. Скверна уже внутри, и молись он хоть всем богам вместе взятым, облегчения не наступит. Отныне он проклят, и лучшее, что можно сделать — это пойти и застрелиться, но сначала застрелить его. Если бы не Катя, то он так бы и сделал, но самоубийство Катя никогда не простит.

Груня расправила складки на юбке и спрыгнула на пол. С ней было хорошо: никаких притворств, фальшивых клятв и лживых уверений в любви. Словно вышедшая на охоту волчица, она уже почуяла свою жертву, хоть та еще даже не подозревала, что дни ее сочтены.

— Гриша еще злится? Примирись с ним, ты обещал.

— Раз обещал, то сделаю. — ответил Петр насупившись.

— Все вы обещаете, а на деле только обещалками тыкать горазды.

— Смотри, не заговаривайся.

Петр нагнулся, чтобы прикурить от свечи. Груня сморщила курносый нос и показала язык, но когда Петр обернулся, как ни в чем не бывало продолжила месить тесто.

В комнате Кати горел свет. Петр осторожно постучал в дверь и потянул за ручку. Катя сидела в кресле, укутавшись в матушкину шаль. Бескровные губы шевелились при чтении, и тонкая складка пролегла по нахмуренному лбу. Петр опустился на колени. Руки сестры были ледяными, словно та их держала в снегу.

— А, это ты, Петька.

— А кто ж еще, дуреха.

Катя закрыла книгу и потянулась. Тяжелая коса обвила плечо, и девушка небрежно отбросила ее назад, чтобы та не мешалась.

— Засиделась я что-то. Что, испекла Груня пирог?

— А мне почем знать?

Девушка усмехнулась и взлохматила волосы брата. На багровую обложку упали белые хлопья муки. Почувствовав его замешательство, она рассмеялась, но смех быстро оборвался, сменившись натужным кашлем. Сердце сжалось от боли. Петр быстро вытянул платок и протянул его сестре. Катя кивнула и зашлась новым приступом кашля, словно кромсавшим внутренности изнутри.