– Получается, что нет, – ответила Рая. – Чтобы не было кривотолков, Анжела, по плану Гриши, должна была на несколько месяцев перебраться в Москву. Заодно присмотрит за Борей, если Боря поступит в консерваторию. Гриша знал, куда Боря на самом деле поступал, но Анжела попросила его никому не говорить. Она видела, насколько Боря хрупок и уязвим, поэтому воздвигла вокруг него стену, берегла от всех внешних воздействий, от злых языков и хихиканья за спиной, от неосторожных намёков, зато много хвалила и мотивировала тем, что сама переедет в Москву, если у него всё получится.
Зумруд смотрела в пол и не могла поверить в услышанное.
– А кто же тогда Анжела по национальности?
– Да какая разница? Может, русская, может, осетинка, может, чеченка. Она светленькая, кем угодно может быть. Слушай главное.
Рая тяжело вздохнула и продолжила.
– После того, как Анжела отошла, мы с мужем решили продать здесь квартиру, чтобы навсегда перебраться в Израиль. Ничто больше нас здесь не держит. Мы стали перебирать все бумаги Анжелы, её ноты, какие-то записи и под выдвижным ящиком её стола нашли запечатанный конверт. Видимо, она его оставила, когда переехала к нам…
Рая сглотнула слюну, слёзы душили её. Совладав с собой, она продолжила:
– Она попросила нас… взять из приюта ребёнка, мальчика, тёмненького, похожего на Гришу, и назвать его Григорием. Вот. Я из-за этого к тебе приехала. Мы с мужем решили, что обязаны исполнить это последнее её желание. Пока ещё не старые. Нам нескольких брошенных малышей подобрали, не совсем новорождённых, но ещё достаточно маленьких, чтобы мы могли сами дать имя. Я хотела спросить, не согласишься ли ты поехать в приют с нами. Ты лучше нас знаешь, как выглядел Гриша в раннем детстве.
Зумруд долго молчала, так что Рая уже собиралась извиниться и уйти, когда услышала:
– Если Анжела – не еврейка, то получается, моя внучка, моя единственная внучка, тоже не еврейка?
Рая поняла, что сболтнула лишнего, что не надо было рассказывать того, что можно было хранить в секрете и дальше, но она не знала, как повернуть время вспять, поэтому лишь ответила:
– Гришу бы это всё равно не остановило. Ты сама знаешь.
Знала ли Зумруд своего сына? В этом она больше не была уверена. Насколько далеко он готов был пойти ради любви? Ладно, он не знал, что его жена – не еврейка, и Зумруд успокаивала себя мыслью, что он охладел бы к ней, если бы узнал правду, но ведь готов же он был воспитывать ребёнка из приюта непонятно какой крови? Ведь потакал он желаниям Бори учиться музыке вопреки запретам отца? Хотя кто знает, может, выдумала всё Рая и ничего этого не было. Иначе как Зумруд жить дальше? Прочное, казалось бы, здание, которое она строила всю жизнь, вдруг стало рушиться на глазах. Зумруд облокотилась о стену, пол вокруг неё ходил ходуном.
– У тебя нет доказательств.
Рая пожала плечами. Долгую минуту длилось молчание Зумруд, наконец она вымолвила:
– Зоя – еврейка. Так всегда было и так всегда будет. Забудь о том, что сказала мне. И я забуду.
Рая кивнула.
9
Боря целиком погрузился в музыку. Его график был расписан буквально по минутам. Зумруд бережно хранила все газетные вырезки о Бориных выступлениях, которые ей удавалось найти, даже если она совсем не понимала, что там написано. Но она просила детей знакомых, говорящих на языках, и те ей переводили. Она переписывала перевод красивым почерком и приклеивала на статьи, которые перечитывала в моменты грусти. Вот, например, статья в New York Times. Вопрос в заголовке