Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Вскоре после обрезания мама как будто впервые рассмотрела меня и внушила себе и всем остальным мысль, которая поработила нас на ближайшие пять лет: «Он немой». Это – та реальность, в которой я жил с самого детства. С того самого момента, когда я мог различать звуки и лица, я только и слышал про свою болезнь, я только и видел, как моя болезнь отражается на всех окружающих. Испуганный, зажатый в тиски тревоги взгляд мамы, раздражённый и уставший взгляд отца, сочувствующий взгляд Гриши. Поскольку я практически всё время проводил с матерью, трагические ноты её голоса врезались в мою душу, надрывали барабанные перепонки, будто целый стадион футбольных болельщиков забрался в мои уши и кричал: ты болен, ты болен.

Был ли я нем? Это вопрос, на который у меня нет ответа. Вернее, мамин и мой ответы не сходятся. Но кто из нас прав? Я не знаю. Только думается мне, что я никогда немым не был, ведь я говорил всегда. Но услышать меня не был в силах никто, кроме Анжелы, которая появилась в моей жизни позже. Я и говорил, и слышал, а они делали вид, что я не говорю и не слышу. Обращались со мной, как с маленьким зверьком. Мама говорила: за что мне эта кара? Почему именно я? Она плакала, думая, что я ничего не вижу и не понимаю. А я видел. Я вылезал из кровати и смотрел, как она садилась на стул и раскачивалась из стороны в сторону, бросалась на колени и подолгу молилась, а иногда рыдала, если папы и Гриши не было рядом.

Она каждый день к кому-нибудь меня водила, и каждый раз в мой рот кто-то лез то шершавыми волосистыми руками, то медицинскими инструментами, а когда я сопротивлялся и не открывал рот, меня связывал и держал, как животное, один человек, пока другой открывал мне рот и что-то там больно делал или щупал моё горло. Я не понимал, что они от меня хотят. Мне никто ничего не объяснял. Мама каждый раз говорила: мы пойдём в парк покататься на машинках, а вместо этого мы шли к очередному эскулапу, и мама мне говорила, что если я буду плохо себя вести, мы не пойдём в парк. В итоге мама очень злилась на меня, и мы никуда не шли. Когда мы приходили домой, она закрывала меня в комнате одного и уходила. Я часто слышал её рыдания откуда-то снаружи, но не мог выйти. Иногда я тоже плакал, но меня никто не слышал, ведь я плакал бесшумно.

Когда мама приходила, я чаще всего уже спал, а наутро просто оказывался в пижаме в своей постели. Иногда мама сажала меня на колени, давала мне в руки газировку и включала телевизор с лечебными сеансами какого-то омерзительного дядьки. Когда я выпивал газировку и хотел встать, она крепко держала меня у себя на коленях. А потом просто взяла толстый папин ремень и привязала меня к себе, так что выбраться было невозможно. В конце концов я незаметно толкнул телевизор, он упал экраном вниз и разбился, но на следующий день у нас появился новый телевизор, а у меня до сих пор на душе отпечатки папиного ремня. И мамин крик в ушах.

Папа у меня очень сильный. Мама говорила, что я пошёл в него силой, а Гриша – умом. Действительно, ума у Гриши не отнять, он всегда ловил всё на лету и делал то, что другие потом повторяли за ним. Например, он первый сообразил шить в Пятигорске шубы. Это сейчас наш город считается шубной столицей, а тогда шуб в Пятигорске не шил никто. Он начал первым, а потом пошло-поехало. Раньше мне очень хотелось быть похожим на Гришу, но потом Анжела убедила меня, что мне важнее стать самим собой.

Гриша, я часто злился на тебя, ненавидел тебя. Как часто я хотел быть на твоём месте, отобрать у тебя руку Анжелы и не отпускать никогда. Укусить тебя до крови, откусить тебе руки, чтобы ты больше никогда не прикасался к ней. Но в то же время я всегда был тебе благодарен. Ведь если бы не ты, я бы так никогда с ней не познакомился. Мама бы продолжала водить меня по знахаркам и докторам, а в конце концов плюнула бы на всё. Да она и плюнула. В начале девяностых ей уже было не до меня. Помню, как она постоянно бегала, убирала, варила варенье, переставляла мебель, продавала и покупала. А потом у нас появились новые соседи, и ближе к апрелю, к Песаху, её как заклинило. Она целыми днями нашёптывала (думала, я не слышу и не понимаю) молитву, название которой – «собирание изгнанников» – я узнал лишь позже. А тогда лишь подслушивал и запоминал. Вот она: «Протруби в великий шофар, возвещая о свободе нашей, и подними знамя собирания рассеянного народа, и в скором времени собери нас всех вместе с четырёх концов света в землю нашу. Благословен ты, Господь, собирающий разбросанный по свету народ свой, Израиль!»