Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Помню, как мама говорила об Анжеле сначала с огромной злостью, даже с ненавистью, а потом в голосе появились нотки нежности. Не любви, нет. Любви к Анжеле мама никогда не испытывала, и не могла она в себе этой любви отыскать, как ни старалась. Она каждый день, изо дня в день, заставляла себя любить Анжелу. Сознательно заставляла. Ждала похвалы за эти усилия. Вслух говорила о любви. Вслух говорила ей «доченька», просила называть её мамой. Делала всё, что ей казалось, должна сделать мать для дочери, но глаза её говорили совсем о другом. Она боится её. Она ревнует к ней. Она не любит её. Но ведь правду говорят: насильно мил не будешь. Как невозможно заставить себя полюбить, так же и невозможно заставить себя разлюбить. Именно с появлением Анжелы я проснулся. Моё пробуждение почти совпало с Гришиным обручением, и я получил первый урок мужества. Отчётливо помню, как резали барана. Его связали и положили на бок, а он продолжал брыкаться и извиваться. А потом раввин, выполнявший одновременно функции шойхета[18], подозвал меня к себе, и спросил: «Хочешь посмотреть поближе? Не бойся, такова воля Всевышнего, чтобы мы поедали животных. Видишь, какой нож у меня острый, я его хорошо точил, чтобы ему не было больно, чтобы его страхи не перешли в мясо. Очень быстрым движением, очень острым клинком, так, что он даже не заметит, – раввин погладил барана по шее и горлу, – мы ему сейчас перережем трахею, пищевод, общую сонную артерию, яремную вену и блуждающий нерв. Готов?» Нет, я не был готов. Я хотел отвернуться и убежать, но подоспевший отец схватил меня за руку и спросил: «Ты мужчина или кто?» Пути отступления были закрыты. Я откуда-то знал, что не могу позволить себе быть не-мужчиной. Раввин произнёс молитву и нажал ножом на горло барана, примериваясь.

– Ну вот и всё, – сказал раввин.

Больше всего меня удивило то, что в свой последний миг баран лежал очень спокойно, будто прозрев, обнаружив собственную смерть, поняв, что сопротивляться бесполезно. Впоследствии я много раз наблюдал за тем, как резали животных, и всегда неизменно ловил этот взгляд – будь он у человека, его можно было бы назвать счастливым, но у животного же нет разума, значит, и счастья оно испытывать не может, скорее – это взгляд радости из-за предчувствия окончательного и бесповоротного освобождения из телесной тюрьмы…

Так уж получилось, что все важные события моей жизни происходили вокруг Песаха, за пару недель до него или через несколько недель после. Весна для меня – время перемен, и даже если перемены эти наступают позже, зарождаются они именно весной. Весной в моей жизни появилась Анжела и я обрёл голос, но мой голос исчезал, если её не было рядом. Я всё время её искал, а она всё время ускользала от меня, от бессилия я рушил все вокруг, к великому огорчению мамы. Как она ни упрашивала меня сказать ей, зачем я это делаю, как она ни умоляла меня быть с ней таким же, как с Анжелой, я качал головой и отталкивал её. Конечно, Анжела не могла быть постоянно рядом, ведь у неё была учёба в музучилище, но я цеплялся за те редкие мгновения, что она была рядом, чтобы наговориться. И всё чаще вокруг наших бесед устраивались целые представления, и все приходили посмотреть, как мы общаемся, и вскоре мама стала вести себя с Анжелой так, будто это самый важный человек в мире, и обустраивать её приходы с торжественностью. Помню наши шаббаты – пышные, помпезные, людные. Особенно счастливыми они были для меня, когда маме удавалось уговорить Реувенов приехать с ночёвкой, чтобы не приходилось возвращаться домой на машине, ведь в шаббат нельзя пользоваться транспортом. И тогда на целых полтора дня я погружался в блаженство, не отходя ни на минуту от Анжелы. Где она, там и я. А иногда я занимал наблюдательную позицию под столом, у её ног, и следил за тем, чтобы Гриша не брал Анжелу за руку. Каждый раз, когда его рука тянулась к её руке, я рывком отпихивал Гришину руку и брал обе её руки в свои, но Анжела нежно, но твёрдо, отбирала у меня одну руку и бралась за Гришину. Я злился и ненавидел себя, ведь разве я мог злиться на Анжелу? Каким диким, неотёсанным зверьком я был. Как мама со мной настрадалась, а Гриша не мог меня никак наказать, потому что тут же на мою защиту вставало несколько человек: мама, Анжела, её мама – тётя Рая. Они пытались перевести все в шутку, и Гриша успокаивался. Ну да, говорил он, что взять с ребёнка? И именно эта Гришина насмешка злила меня больше всего. Я не хотел быть несмышлёным ребёнком, я хотел быть взрослым, чтобы и ко мне относились серьёзно. Ведь если я буду взрослым, я выиграю у Гриши место рядом с Анжелой. И я не собирался тянуть с этим.