Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Это я стал магнитофоном. Я мог воспроизвести по памяти любую песню, даже на языке, которого не знаю (хоть слова я при этом нещадно коверкал и дикция моя была негодной), и когда меня просили спеть что-то из репертуара поп-музыки или, например, какой-нибудь горско-еврейский или азербайджанский мугам[19], я с удовольствием пел. Это выглядело для слушателей как фокус-покус. Они думали, что я долго репетировал перед тем, как выступить, но я чаще всего пел без подготовки. Так, разок послушаю – и готово. Тем тяжелее мне было потом, когда я вознамерился встать на профессиональный путь, потому что там всегда надо очень много работать, даже если ты вундеркинд. Мне приходилось оттачивать каждую партию месяцами, а до некоторых я не дотянулся и поныне. Но ведь голос – не резина, которую можно тянуть в любую сторону. У любого голоса, даже самого большого и гибкого, есть свои границы, и очень важно нащупать эти границы вовремя, чтобы не сломать инструмент, не навредить ему. К счастью, у меня был очень хороший преподаватель вокала, который не позволял мне делать с моим голосом то, к чему он не был готов, и лишь поэтому я смог преодолеть все многочисленные сложности, которые стояли у меня на пути, и стать профессиональным исполнителем. Но об этом – в следующий раз. Напомните мне.

4

Слово и голос – вот два атрибута человеческой свободы. Пока у меня не было голоса, у меня не было и разума, поэтому со мной могли обращаться как с животным. Могли привязать к стулу перед телевизором, а могли отправить вон из родного дома – в казённый дом, названный интернатом для глухонемых. Но я-то знаю, что за словом интернат скрывается тюрьма, и даже тогда я, будучи неотёсанным зверьком, это чувствовал. Мама стала смотреть на меня с болью, и к нам почему-то зачастил человек, говорящий бесшумно, губами и руками, и это меня по-настоящему испугало. Тогда я познал две истины. Во-первых, я понял, что чем больше мы боимся, тем больше клетка смыкается вокруг нас; моя клетка готова была сомкнуться вокруг меня в считаные дни. И во‐вторых, я понял, что страх сам по себе – ничто. Он может быть и полезен, и опасен, в зависимости от того, как мы им пользуемся. Когда я напряг те крохи разума, которые у меня были, чтобы понять, что дело серьёзное, я собрал в кулак всю свою детскую волю – и заговорил. Появился голос, вместе с ним появилось слово, я стал человеком.

Яркая вспышка, прожектор, моё первое сольное выступление. Сначала я пел в хоре «Источник», а потом меня заметили («такой уникальный голос жалко терять в хоре») и назначили солистом. Какой блестящий чёрный костюм на мне был, когда я вышел на сцену впервые. Будто я не петь собрался, а в космос лететь. Когда меня объявили, я поклонился и блики от моего костюма полыхали в восторженных глазах зрителей. Мой костюм мне очень нравился – он был сделан из какого-то инопланетного материала, чёрного и шершавого. А потом шершавость костюма перестала меня занимать, появились новые вопросы. Я не понимал, какой я – настоящий. Тот, кто поёт и выступает перед публикой, или тот, кто играет в футбол с ребятами; тот, кто ограничивает себя во всём, целыми днями пьёт тёплую воду с лимоном и мёдом и глотает сырые яйца, чтобы смазать инструмент, или тот, кто любит семки, газировку и мороженое? Был ли я счастлив тогда, когда по лицам моих слушателей текли слёзы, или тогда, когда бегал по полю за мячом? Раньше я думал, это и есть моя главная дилемма, мой главный конфликт. Я слишком люблю жить, чтобы посвятить себя музыке, но и петь я люблю так, как ничто другое; и я никак не мог выбрать между этими двумя возможными жизнями, ведь мне тогда казалось, что я обязательно должен выбирать.

Когда мне исполнилось десять лет и я уже спокойно читал для себя и для других, а мой голос, словно шило в мешке, уже нельзя было скрыть, мама сочла, что настало время для приобщения меня к религии. Незадолго до Песаха 1998 года она попросила раввина, который преподавал в ешиве, изучать со мной Тору индивидуально. Я очень хорошо помню, каким незначительным, маленьким я показался себе тогда, когда в наш дом пришёл этот человек, полуодессит, полубакинец. Самая странная смесь еврея, которую я когда-либо встречал. По матери он был горским, а по отцу – ашкеназом; до недавнего времени жил в Баку и говорил со странным азербайджанско-одесским акцентом, постоянно бросался одесскими шуточками и говорил с напевом, как азербайджанец. Он был в лоснящемся чёрном сюртуке до колен и в чёрной кепке, а борода у него была белая как снег и длинная. Он садился очень близко ко мне, так что я в полной мере познал его кулинарные привычки. На завтрак он обычно ел селёдку с зелёным луком, а на обед сдабривал хинкал стопочкой водки; перед каждым занятием он трепал меня по щекам и целовал в лоб, так что я очень сильно задерживал дыхание, чтобы хватило до конца ритуала приветствия. Но со временем я научился незаметно закрывать нос и слушать его одними ушами. Оказалось, это не так уж и сложно.