Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Я сразу согласился. Анжеле я верил, как никому, несмотря на то, что она закрыла для меня дверь их с Гришей спальни. Мне по-прежнему было невыносимо от того, что они там прячутся от меня, но я не мог не взять хотя бы той малости, которую предлагала мне Анжела. А она предлагала мне тайну. О нашем уговоре не должен был знать никто, особенно отец. Ведь отец считал музыку своим главным врагом, запрещал мне петь, настраивал против музыки мать, Гришу, Зозой и даже маленькую Зою. И Анжела слышала, как мать жалуется раввину, что их жизнь превратилась в ад из-за оперы-шмоперы, и просила его перенаправить моё внимание на религию. Раввин пожал плечами, сказал, что это будет сложно – мальчик буйный и к тому же переходный возраст – но, к удивлению всех, я очень быстро стал податливым и спокойным, и рав Кантор возгордился собой, потому что ему казалось, что это он справился, с Божьей помощью, конечно. Ведь это он придумывал, как завернуть разговор так, что опера явится для меня в ином свете.

– Оперрра? – поведя глазом в сторону мамы, прокартавил он. – У меня про оперу есть хороший анекдот. Одесса, Театральная площадь. Подходит к Рабиновичу товарищ и спрашивает: Рабинович, вы что здесь делаете? – Как что? Приехал с женой в оперный театр! – Так почему же не заходите? – Сегодня моя очередь охранять машину.

Рассказав анекдот, он долго смеялся. Я сделал вид, что мне тоже смешно.

То, как рав Кантор и ему подобные представляли себе музыку, было похоже на то, чем отличается живой петух – поющий, голосящий и осеменяющий – от жареного петуха.

Их «музыка» всегда была мёртвой и всегда означала лишь смерть.

– Представим себе, что мы живём во времена Ювала, сына Лемеха, – сказал однажды рав Кантор, облизывая ложку с мёдом, – сына Лемеха, ага, он сам своими руками сделал первые музыкальные инструменты. Вот мы идём мимо его дома и слышим прелестную скрипичную мелодию. Не слыхав никогда прежде ничего подобного, мы входим в дом и спрашиваем: «Каким образом извлекаешь ты эти чудесные звуки?» Ювал указывает на свою скрипку и отвечает: «Я прикрепил к ящику гладкий кусок дерева, чтобы сделать шейку инструмента, а затем натянул на неё несколько бараньих жил с открытой стороны ящика. Проводя по жилам вот этим смычком, сделанным из конского хвоста, я извлекаю звуки музыки». Мы смеёмся и восклицаем: «Не рассказывай сказок! Какая связь между твоим деревянным сундуком с жилами и мелодией, которую мы только что слышали?» Всякий раз, когда мы выполняем мицву, заповеданную Ашемом, мы приводим в действие небесный оркестр. Исполняемые нами заповеди восходят к небу и рождают сладостную музыку. Однако, чтобы извлечь гармоничные звуки, заповеди должны выполняться с алахической точностью и с радостью!

В том, что я стал спокойным, все приписывали заслугу себе. Только они не знали, что на самом деле происходит. Никто не знал. Кроме меня и Анжелы. В том, что я способен на любое зло, на агрессию, на ложь, на разрушение – они не сомневались. Но они были целиком и полностью уверены в Анжеле. Анжела была настоящим ангелом, не способным не только на ложь, но и на мысли о лжи, и её решимость лгать, занимаясь со мной музыкой тайно, удивила и поразила даже меня. Анжела открылась мне совершенно с новой стороны. Музыка для неё была важнее всех норм морали. Музыка была для неё высшей ценностью. Даже ложь во спасение человеческой жизни была ей чужда, но ложь во спасение музыки она принимала.

Я не знаю, что было бы, если бы Анжела не предложила мне тогда заняться пением тайком. Вполне возможно, я совсем скоро отступился бы от музыки и стал бы обычным, заурядным подростком, а потом, когда вырос, пошёл бы по стопам отца и Гриши, став шубником. Впрочем, разве не именно этим я и занимаюсь? Всё сгинуло. Музыка умерла. Единственное, что осталось – это умение врать, в том числе самому себе. И кажется, я совсем запутался в собственной лжи. А тогда я лишь радовался, что научился врать так, что никто никогда и не заподозрил лжи (раз уж Анжела смогла, то я точно смогу), и я очень старался спрятать музыку в себе так прочно, чтобы дать маме, отцу и Грише повод думать, что я наконец остепенился. От моей лжи все были счастливы. Это дало мне повод думать, что такой, какой я есть, я не нужен абсолютно никому в своей семье. Все гордились мной из-за того, что я делаю что-то, что они считают нужным, но при этом никто не знал, что делаю я это лишь для того, чтобы скрыть главное, как вернувшийся от любовницы муж задаривает жену подарками. Я стал, наконец, идеальным сыном и братом. Для мамы я прилежно занимался Торой с равом Кантором, а для отца – ходил с Гришей в шубный цех и проявлял заинтересованность тем, сколько норок убили для того, чтобы получилась одна шуба. «Искусство требует жертв», – со знанием дела бросал я Грише шаблонную фразу, а он и не подозревал, что я имею в виду совсем другое. Это не их уродливые шубы были произведением искусства, это я должен был пожертвовать правдой ради искусства.