Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Анжела благополучно закончила музучилище и летом собиралась поступать в консерваторию, а в перерыве между этими двумя событиями сыграли свадьбу. Когда делали хупу, мне было поручено нести кольца, но я делать этого не хотел. Я хотел стоять там, под хупой, рядом с Анжелой. Мама, угадав мои желания (и втайне посмеиваясь надо мной – сейчас я это понимаю), пообещала подарить мне такие же часы, какие носит Гриша. Я подумал, и мама мне это подтвердила, опять же полушутя, что если у меня будут такие часы, то Анжела будет любить меня так же, как Гришу. А может, и больше! И я согласился и отнёс им под хупу кольца, и их поженили, а потом я не мог себе этого простить. Потому что сразу после свадьбы Анжела исчезла. Просто уехала – вместе с Гришей. И это было самое страшное время для меня – наверное, даже страшнее, чем сейчас. Потому что сейчас-то я знаю наверняка, что Анжела никуда от меня не уйдёт. А тогда я не знал ни-че-го. Мой поводырь в мир речи исчез. И я, казалось, снова потерял голос. Мама ходила все эти дни как привидение и практически не разговаривала, даже про себя, чем ещё больше усугубляла мои страдания. Если уж мама так себя ведёт, не убирает, не готовит, а лежит и целыми днями плачет, то произошло нечто поистине страшное, непоправимое. Эти волны отчаяния, исходящие от мамы, вынудили меня напрячь всю свою детскую волю и сделать нечто, что изменило мою жизнь навсегда. Я подошёл к маме сзади, дёрнул её за руку, а когда она повернулась и посмотрела мне в глаза, я спросил:

– Где Анжела?

Мама округлила глаза, и в её взгляде я увидел сначала испуг, и в этот взгляд я провалился, как в глубокий, бездонный колодец, а потом вместо чёрного колодца пришла голубая, нежная, ясная вода, водоём, полный рыб. Она подняла меня, тридцатикилограммового бычка, на руки и начала подбрасывать в воздух. Я не понимал, в чём дело, и продолжал спрашивать:

– Где Анжела? Где Анжела? Где Анжела?

– Ты говоришь! Ты говоришь! Ты говоришь со мной! – кричала мама, и мне казалось, что это не она кричит, а в ушах проносятся реактивные самолёты.

Тогда мне мама так ничего толком и не объяснила, но спустя какое-то время – оно казалось мне тогда бесконечностью – Анжела с Гришей вернулись, и мы зажили все вместе. Я тогда был самым счастливым человеком на свете и не мог понять, почему теперь Анжела постоянно плачет, а Гриша и мама её успокаивают, и лишь спустя годы я узнал, что произошло тогда. Вместо свадебного путешествия Гриша повёз Анжелу в Москву – поступать в консерваторию. Он обещал её родителям, что после замужества Анжела продолжит занятия музыкой, и очень хотел своё обещание сдержать. Но спустя месяц они вернулись домой. Анжела не поступила. У неё слишком сильно дрожали руки, так что о том, чтобы сыграть хорошо, не было и речи. Ей казалось, что путь в большую музыку закрыт для неё навсегда. Гриша быстро устроил её в Пятигорский лингвистический, она стала учиться на переводчика с немецкого и французского. Думала, так она станет ближе к Бетховену, Моцарту, Баху, Бизе. Казалось, всё успокоилось, все успокоились. Казалось, она стала свыкаться с тем, что музыка была лишь детской мечтой, а не реальной жизнью.

Анжела каждый день посещала занятия в институте, а после трёх, когда занятия заканчивались, она помогала маме по хозяйству. Я, как и прежде, не отходил от неё ни на шаг. Но больше не было в глазах Анжелы огонька. Она стала очень быстро уставать и практически не разговаривала. И чтобы как-то её развеселить, расшевелить, я стал напевать ей то, что успел запомнить за прошедшие два года нашего общения. Раз за разом глаза Анжелы оживали, она стала смотреть на меня с такой радостью и надеждой, с которой ещё никто и никогда на меня не смотрел. А иногда она устраивала руки на обеденном столе, расправляла спину и, пока я напевал, переставляла пальцы – как будто она играет, только инструментом по извлечению музыки было не пианино, а я, мой голос.

Тогда же я впервые услышал одно слово, такое мягкое и в то же время жёсткое, доброе и жестокое, такое приятное и в то же время пугающее, освобождающее и одновременно заточающее в тюрьму. Это слово – талант. Он талантлив, он очень талантлив, он – талантище. И это говорили обо мне. Кроме феноменальной памяти, у меня обнаружился абсолютный слух. Я запел так, как будто энергия голоса копилась все годы, проведённые в молчании, и выливалась из меня как непреодолимость. Кажется, именно тогда Анжела решила, что посвятит себя развитию моего дара. Её внимание обрушилось на меня со всей мощью весеннего ливня, после которого расцветают цветы. Можно сказать, что моё детство – лет до двенадцати – было нескончаемой весной. Никто не мешал мне петь, только папа иногда роптал, если я мешал ему смотреть телевизор:

– Сделай магнитофон потише! – кричал он.