Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Если бы вы знали, как трудно мне было сегодня решиться на то, чтобы прийти к вам. Я предпочёл бы собственными руками мыть закоулки самых грязных цехов на фабрике, чем выкладывать здесь свою душу. Если бы не обещание, которое я дал себе, прийти к вам ради Зои хотя бы десять раз, я бы бросил всё сразу, после первого же сеанса. И не принимал бы эти ваши таблетки. Мне вроде бы легче, как будто бы меня меньше стали преследовать за мой голос. Но всё-таки есть чувство, что таблетки закрывают от меня реальность, как будто из-за них на мои глаза накладываются розовые очки. А я хочу смотреть реальности в глаза, а не пытаться сделать вид, что ничего не происходит.

А вчера произошло нечто невообразимое, и мне кажется, что это был сон. Хотя ведь раньше я свои сны не помнил, вообще ничего, только голова сильно болела и чувство тревоги невообразимое в груди, а тут помню всё в мельчайших подробностях. Либо это действие таблеток, либо – наоборот – таблетки не действуют. У Зои был день рождения, ей исполнилось восемнадцать. Это единственный факт, всё остальное может оказаться вымыслом. В общем, она пригласила своих друзей, я их не считал, но мне показалось, что их тысяча, таким заполненным стал дом. Среди гостей была одна девушка – пианистка. И эта девушка пришла с синтезатором. Вы только представьте себе – в доме, где столько лет было запрещено петь и играть, вдруг появился синтезатор. Отличный синтезатор, не из дешёвых. Я сначала жутко испугался, побежал за берушами, а потом Зоя подошла ко мне, взяла за руку и повела к гостям. Она сказала, что всё хорошо и что музыка разрешена, и теперь она будет играть у нас постоянно. Я спросил: «Как же так, Зоя, ты же музыку ненавидишь!» А она ответила: «Теперь не ненавижу». Я решил, что здесь что-то не так, и спросил у мамы, действительно ли там девушка с синтезатором, или её вижу только я. Мама подтвердила, что девушка действительно есть. Я снова повернулся к девушке. Вот она включает синтезатор, вот она снимает тоненькие перчатки, вот она растирает руки, начинает играть. Я не сразу узнал мелодию, а когда узнал, был ошарашен. Ведь эта музыка – наш с Анжелой секрет, она написала музыку специально для моего голоса на слова Мандельштама. Никак, никак эти ноты не могли оказаться у той девушки. Разве что Анжела их ей сама отдала. Возможно ли это? Одно из двух: либо Анжела очнулась и передала Зое ноты, либо я всё нафантазировал. Но тогда я обо всём этом не думал, а пребывал как во сне: знаете, бывают такие сны, в которых ты осознаёшь, что ты спишь, но не хочешь просыпаться. И вот я очутился в этом сне. Ведь только во сне могло произойти то, что произошло потом.

Я подошёл ближе – и запел. Ведь я прекрасно знал слова, я знал, как именно задумывалась эта мелодия. Впервые за десять лет я спел на публике. Девушка Оля ободряюще на меня посмотрела, кивнула, а когда я запел, уже не отводила взгляда. И так мы всю песню смотрели друг другу в глаза. Она играла, а я пел. А потом, когда песня закончилась, она хотела мне что-то сказать, но я быстро ушёл. Мне вдруг стало очень, очень плохо. Я хотел лечь и больше не вставать. Я горько раскаиваюсь в этом и не знаю, какая расплата меня теперь за это ждёт, чем мне придётся заплатить за это сиюминутное удовольствие. Возможно, я потеряю голос… Так что если я не приду в следующий раз, вы будете знать, что у меня есть веское оправдание. Да и зачем мне будет приходить сюда? Чтобы, как рыба, глотать воздух, будучи не в состоянии извлечь из себя ни слова? Изменения слишком пугают меня, и порой мне кажется, что голос не слушается. Я слишком многое рассказываю о себе. Я выкладываю себя с потрохами, и вроде бы вы меня так внимательно слушаете, почему бы не рассказать. А когда я выхожу от вас, я не могу избавиться от чувства, что меня преследуют. Вы же внушаете мне преступную мысль, что я должен петь. Почему я должен вам верить? Ведь я знаю вас всего несколько дней, а себя я знаю уже тридцать лет. Когда я выхожу от вас, голос вновь оказывается вне закона. Иногда появляется шум в ушах, и мне приходится успокаивать себя тем, что он не в ушах, а где-то вне моего тела. Если знаешь, что шум исходит не из тебя, а извне, даже если этот шум невыносимый – его перенести легче. Злость на других – живительна, ненависть к себе – губительна. Если шум снаружи, человеку всё же остаётся последнее убежище – внутренняя свобода. И в этом я черпаю последние силы, хоть их и осталось на самом донышке.