Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Остров Цейлон. Мы с Зургой друзья неразлейвода, почти братья. Он старше меня, он умнее и мудрее меня. Он приобщил меня к миру людей и стал моим проводником в подводный мир. Он был для меня примером для подражания. Однажды Зурга полюбил прекрасную девушку – Лейлу, – её полюбил и я. Лейла тоже меня полюбила, но я не мог позволить себе вражды с Зургой и уехал. Спустя много лет я вернулся в родную деревню. Умный Зурга стал вождём племени. Мы решили не поминать старого и снова поклялись друг другу в братской любви. Казалось, все недомолвки остались в прошлом, пока в один из дней к нам в деревню не привезли покрытую вуалью жрицу бога Брахмы. Своими молитвами она должна отводить беду от искателей жемчуга, принося в жертву своё право любить и быть любимой. Перед толпой она даёт обет целомудрия, но увидев меня, вздрагивает. Лёгкое вздрагивание, едва заметное. Я тоже узнал её по голосу: это Лейла. Чувства с новой силой вспыхнули во мне. Что я могу с ними сделать: я люблю её! И она меня любит. Можем ли мы совладать с чувствами? Вопрос риторический. Конечно, нет. Когда обман обнаружен, нас приговаривают к смерти. Суровый Нурабад, верховный жрец Брахмы, приказывает Зурге исполнить приговор. Зурга готовит костёр, но вдруг видит у Лейлы ожерелье. Это он когда-то подарил его девочке, укрывшей его от преследования. Значит, он обязан Лейле жизнью. Он отвлекает племя, чтобы дать нам с Лейлой бежать, но не тут-то было. Нурабад понимает, что Зурга предал их, чтобы спасти меня и Лейлу, и велит его убить.

Целый год я репетировал эту партию, и когда, ближе к маю, пришло время определяться, ни у кого не осталось ни одного сомнения. Если члены комиссии умеют слушать и слышать, то место в консерватории мне обеспечено. Потому что я не пел эту оперу, я её проживал. И в итоге всё прошло гладко. Я исполнил перед комиссией три вещи: песню, написанную Анжелой, арию Надира «Je crois encore entendre» и горско-еврейский мугам.

– Такой голос – это большая ответственность, – сказал профессор и, осмотрев меня с головы до ног, спросил: – Готовы ли вы нести эту ответственность?

Я кивнул.

Если бы я знал, какая трагедия произойдёт через несколько часов у меня дома… А тогда я лишь кивнул. Потом было ещё несколько вопросов о музыке, которую написала Анжела, и я протянул профессору заранее подготовленный диск. Я чувствовал себя настоящим героем, когда выходил из зала прослушивания, потому что знал, что поступил.

Я написал Анжеле, как мы условились. «Да. Yes. Ja. Oui. Эри». На всех языках, которыми владела Анжела, я написал ей свой результат, хотя она попросила только на одном. «Они тебя приняли?» – переспросила она, и невероятность происходящего проступала в её многочисленных вопросительных знаках. «Что сказали?» – написала Анжела. Она хотела реальных слов, не моих, а более авторитетных. Тогда я дрожащими от волнения пальцами написал: «Похвалили твою музыку. Спросили имя композитора. Я сказал: Анжела Реувен. Я передал диск декану композиторского факультета. Он сказал, послушает с интересом». После этой эсэмэски Анжела несколько минут не выходила на связь, а потом написала, что поговорит сегодня с Гришей, если получится. Потому что у Гриши, мол, какие-то серьёзные проблемы с фабрикой и она не хочет ему лишний раз досаждать. Я загрустил. Ведь она мне обещала, а теперь идёт на попятную. Возможно, она меня обнадёживала лишь для того, чтобы я старался? Я подумал: а зачем мне становиться Надиром, если рядом не будет Лейлы? Я подумал: зачем мне музыка без Анжелы? Тогда я пошёл на крайнюю меру, потеряв всякую осторожность, сорвав с себя все покровы. Я написал ей правду. Несколько часов, несколько невыносимо долгих часов Анжела молчала, а потом ответила коротко: «Ты всё не так понял». Это было последнее, что я получил от неё перед тем, как попасть в ад.

7

Доктор, вы говорите, что рассказывать о себе – это проявление мужества. Но нет, то, что я рассказывал вам раньше, было пустяками по сравнению с сегодняшней исповедью. Мне даже пришлось подговорить Николая, моего водителя, чтобы он привёз меня сюда насильно, если я буду отпираться, просто связать меня и привезти, как барана. Потому что даже сейчас, спустя десять лет, когда я вспоминаю о том, что собираюсь вам рассказать, пропасть разверзается предо мной. Кружится голова, и я больше не могу сдерживать падения. Я падаю, падаю, падаю. Порой мне кажется, что падение – это моё единственное утешение, потому что оно позволяет мне неделями, месяцами ничего не делать, лежать на дне и ждать, пока кто-нибудь придёт мне на помощь или пока я сам не окрепну, чтобы встать. И годы вовсе не лечат – чушь это всё, напротив, с годами я всё дальше и дальше ухожу от единственно правильного для меня пути, и надежды становится всё меньше и меньше. А тогда, десять лет назад, я впервые упал в пропасть…