Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев

Мне надо было подвести черту под прошлым – под тем прошлым, в котором я лелеял совсем другие мечты и жил совсем другими надеждами – и начать жить с чистого листа. Чтобы справиться со всем, мне надо было поставить себя на твёрдую почву. Я должен был стать тем мужчиной, о котором всегда говорил отец, – сильным и жёстким. Смелым и решительным. Я должен был взять на себя дело отца и Гриши и доказать, что я не Борька, что я – Борис Шубаев, что я – хозяин, что я умею руководить людьми не хуже Гриши. Сначала я лишь притворялся харизматичным лидером и тратил так много сил на притворство, что казалось, что вот-вот я не выдержу и сломаюсь. Но потом (я сам не заметил, как это произошло), месяца через три после похорон, появился он. Мне это нравилось, потому что он сильно меня выручал. Ему не нужно было притворяться, у него это выходило естественно. Он успевал за три дня столько, сколько я не успевал за месяц. Он почти не спал, работал за десятерых и всегда был в хорошем настроении. Но самое главное – он оплачивал счета из клиники, в которой лежала в коме Анжела, и за это я готов был стерпеть всё.

Когда мама немного оклемалась и оплакала потерю, на это ушло три года, она хотела вернуться к своей прежней жизни; пусть без отца и Гриши, но продолжить жить – вести хозяйство, ходить на рынок, в гости, заботиться о единственной внучке, обо мне – у неё ничего не вышло. Он продолжал опекать её, словно маленького ребёнка. Иногда он вёл себя с ней, словно строгий отец: запрещал ей выходить на улицу, боясь, что она не справится с опасностями, а она плакала и просила выпустить её погулять. Но он стал деспотом – не только на собственной фабрике, которую воздвиг на базе Гришиного цеха, но и дома. Он приставил к матери охрану, так что она ни шагу не могла сделать без его ведома. Он стал контролировать каждый её шаг. Он и меня стал контролировать. Очень скоро стало ясно, что чем больше он усердствует, тем меньше я сам похож на живого человека. Я вынужден был спать за двоих. Мой сон мог длиться неделю или две. Когда звонили и спрашивали меня, мама вынуждена была лгать, что я в командировке, в то время как я – полуживой – лежал в своей тёмной коморке и погружался в мрачные мысли. Это потом я прорыл подземный бункер, потому что не знал, куда мне деваться от него, как спастись. Я искал утешение в единственном убежище – в музыке, и едва я мог открыть глаза и встать с постели, я ставил в проигрыватель своё сокровище – пластинки с редкими прижизненными записями Энрико Карузо, Сергея Лемешева или Марио Ланца, а если от этого сил становилось больше и я оказывался способен на одно осознанное действие – я покупал билет на оперу, а потом садился в самолёт и улетал далеко-далеко от него. Там он не мог меня найти. Там я погружался в блаженство и восстанавливал силы. Но проходила неделя, и всё повторялось. Появлялся он и хватал меня за горло своими стальными щупальцами. Он вновь и вновь грозился перерезать мне горло и запрещал даже думать о пении. И если я завтра не приеду, знайте – он победил.

Я здесь не ради себя. Собой я не интересуюсь. Но я не хочу окончательно добить маму, и я очень боюсь сломать Зоину жизнь. Ведь Зоя – лучшее, что есть у меня. Зоя – единственное светлое пятно в моей жизни, она – продолжение Анжелы, и я себе никогда не прощу, если подведу снова. Если бы не Зоя, я давно бы закончил эти мучения, но ради неё я должен продолжать бороться. И ради неё я пью эти чёртовы таблетки, которые вы мне даёте. Потому что я не хочу, чтобы Анжела очнулась и увидела, что я сломал жизнь её дочери. На сегодня всё, доктор, мне пора на фабрику. Где мой телефон? Вот он. Что такое? Зоя звонила 27 раз.

– Зоя? Зоя, что случилось? Что??? Не может быть…

Часть четвёртая Молоко львицы

1

Сколько Зоя себя помнила, она всегда боялась этого момента и готовилась к нему, но когда он настал – нежданно-негаданно, – она не испытала ничего, кроме облегчения, подобного тому, что она испытывала, скидывая с себя в школе тяжёлую мутоновую шубу, в которую её зачем-то упаковывала бабушка, хотя температура на улице никогда не опускалась ниже нуля. Когда десять лет назад слово «сирота» свирепым пламенем пронеслось по зелёным росткам её души, оно оставило безлюдную пустошь, но прошли годы, и вновь пробилась сквозь твёрдую землю трава, и наливались соком луговые цветы, вокруг которых то и дело носились бабочки и шмели, питаясь сладким нектаром. И когда две недели назад слово «сирота» возникло снова – уже окончательно и бесповоротно, – словно нарисованное несмываемой краской на стене, Зоя не почувствовала ничего. Она лишь удивилась, что главврач частной клиники, в которой последние десять лет пребывала в коме её мама, позвонил ей, а не дяде Боре, как это обычно бывало раньше.

– Что? – не поняла Зоя. – Пришла в себя? Когда?