Читаем Молоко волчицы полностью

Еще на службе Игнат Гетманцев научил Спиридона разным шулерским штучкам, и теперь Спиридон играл в карты на деньги. Малахов раздобыл утлый ялик и промышлял рыбой. Потом ялик увели, и Сократ жил на содержании толстой барыни из Саратова, охраняя ее чемоданы от завистливых рук. Лунь прирабатывал на островном базаре тем, что перебелял красивым девичьим почерком прошения правителям иностранных государств на трех языках. Глухов кормился иждивением станичников, став не способным ни к чему.

Карантин затягивался. Они сложили себе из мрамора хату, таскали на грядку землю, чтобы с весны, если придется, посеять лук, а то и ячмень. Ночами лежали под звездами, слушая неумолчный плеск моря.

- Братцы, - говорил Лунь, показывая на небо, - вон наши звездочки, что над горами стоят в полуночи. Вчера троим пришел отказ из Италии. Надо бежать.

- Куда? - поддерживает беседу Спиридон.

- Домой.

- Могилку там уже выкопали тебе! - злится Глухов.

- Нет, братцы атаманы, дело говорю: деды наши бежали из турецкой неволи.

- В станице арестуют и пулю в лоб! - заворачивается в обрывки парусины Малахов.

- В станицу нам ходу нет, но, может, это и лучше, - рассуждает Роман. - Надо уходить от людей, как в древности уходили христиане, становились пустынниками, столпниками, отшельниками, и звери служили им. Чего я говорю, балки наши глухие, укрытные, поселимся хоть в дуплах Новый Афон, благой Иерусалим, монастырь древесный. Положим камень новой веры, догматы я знаю, а тело пометим огненными стигматами - и не тронет нас никакая власть предержащая!..

На постылой чужбине слова Луня радовали. В памяти вставали потаенные балочки, не раз укрывавшие их, наглухо заросшие ущелья, где можно спасаться годами. Да и не только там - велика Россия. И тут же злились на Луня:

- На каком же коне ты доскачешь домой?

У Луня уже был план. Знакомый шкипер согласился переправить казаков к контрабандистам. Но контрабандисты потребуют огромные деньги. Предложили Малахову ограбить барыню. Сократка отнекивался. Спиридон, картежник, честно метнул карты - кому выпадет. Выпало Малахову.

На барже плыли три дня. Лежали в трюме под канатами. Туманной ночью моторно-парусный баркас греков-контрабандистов высадил их у берегов Грузии. Расплатились николаевскими червонцами саратовской помещицы.

В Сванетии устроились на золотые прииски старателями, не имея никакого представления о работе, надеясь на казачью сметку. Какое-то акционерное общество им выдало аванс, снаряжение, указало высокогорные ручьи, где находили самородки.

Зима отрезала их от мира, продукты кончились, ручьи замерзли, золота они и в глаза не видали. Кормились грушами, засохшими на деревьях. На теле Луня проступила стигматы нервной болезни. Малахов заявил, что уходит вниз. Глухов боязливо держался за Спиридона, как тень, жалкий, липучий, угодливый.

Тогда Спиридон, помнивший со службы старые ориентиры, повел сотню через Главный хребет. Саввы да Варвары дни урвали - середина декабря. За короткий день проходили не много. Встреч с людьми избегали. Выискивали пропитание, ничем не брезговали, в поле и жук - мясо.

Неожиданно из-за поворота показался весь Эльбрус, с подошвой и снеговой линией. Вблизи Грива Снега не та ослепительно белая двугорбая гора, что видится с равнин. Здесь патриарх Кавказа похож на исполинский бриллиант в работе, огранка которого далеко не закончена, некоторые грани отшлифованы, сияют тонко, другие корявые, черные, бесснежные.

Через перевал прошли в ясную тихую погоду - здесь триста солнечных дней в году. В просветах между могучими соснами открылись ледники - белые исполины ящеры, распластавшиеся мордами вниз. Белые ленты воды падают отвесно. Ниже снег зимний, тающий.

Благую пустынь, Новый Иерусалим, решили основать в Чугуевой балке нелюдимо, станица в десяти верстах, тут прятали лишнее оружие, оно пригодится от зверя и лихих людей, хотя более лихих, чем они, в той балке не бывало. Думалось и с родными наладить связь - ходят же сюда за дровами и барбарисом.

Приглянулась им нора-пещера, вход малозаметен, через расщелину векового дуба. Судя по перегрызенным костям, тут спасался медведь или волк. Но две стреляные гильзы говорили о пребывании человека. Серебряная с чернью лошадка заставила задуматься Спиридона. Такие лошадки были и на поясе Глеба.

Падал снег. В горном урочище тишина. Ночами выли волки. Казаки лежат в натопленной землянке, подкидывают сушняк в каменный камелек. Топили только ночью. Трубу из прелых стволов бука вывели низом, в чащу. Стоять в рост в землянке нельзя, зато на полу ковыль, листья. Лучины вдоволь. Заместо табачку лист и конский навоз, собирая который Спиридон припоминал Зорьку - и она тут ходила.

Откопали один клад - наган, три кинжала, австрийский штык и граната. Был и другой - пулемет и пять тысяч патронов - его не трогали, кончились бои, только проверили: надежно ли укрыт от глаз и сырости.

Удавалось поймать силками зайца, куропатку. Глухов, тайно ходивший в станицу к тетке за хлебом, увел у коммунара Колесникова общественного коня - долго ели конину.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное