Молоко волчицы

Утро. Воскресенье. Припекает солнце в дымном золоте. Укорачиваются тени. На базаре, под отвесной горой, с нависшими скалами, исписанными именами заезжих туристов, гомонит воскресный люд. В холодке потягивают винцо буровые мастера, землеробы, чабаны, шоферы. Шипят мангалы с шашлыками. Кипит в масле лук. Румянятся пирожки с ливером. Мясо на шашлыки и пирожки рядом - еще живое, связанное веревками, с невинными, испуганными глазами. Извергаются пивные бочки-вулканы. Цветет обилие рынка, созданное грубыми руками ткущих "на шумном станке мирозданья".

Отведал Глеб Васильевич прасковейского вина, откушал георгиевского, попробовал и местного завода. С удовольствием ходил меж лежащих длиннорогих быков, азартно приценивался к валухам, подолгу, как иные женщин, осматривал красавца коня под седлом. Чуть не купил голубоглазую гусыню с желтобархатным выводком гусят, да вовремя вспомнил о своем положении - замыслил убийство себя.

После азиатской спячки приятен певучий говор смуглых, румяных казачек и горянок, торгующих на возах абрикосами и вишней. Идет в мясные ряды, где стоят пятисотлетние пни в четыре обхвата, а могучие дяди в кровавых передниках ловко разрубают широкими топорами свиные и бычьи туши, на крючьях висит жирное красное мясо. Пирамиды яиц. Молочная река. Засахарившиеся меды. Редиска, зелень разная. И все нипочем, копейки, тут и торговать неинтересно, всего хоть завались, хоть пруд пруди, всюду колхозные лотки и палатки. То ли дело в голодном двадцать первом году, когда тиф, паратиф и голод косили людей, как косилкой.

Выпив еще, повернул к д о м у в о л ч и ц ы. Вино размыло сомнения - удастся ли взять маузер в подвале. Шел смело, чтобы при всех, в родовом гнезде застрелиться - пусть поплачет тогда его женушка, белая лебедушка!

По дороге встретил знакомых казаков - тоже навеселе. Они пригласили его на колхозный праздник по случаю окончания одной косовицы и начала другой. Что ж, спешить ему некуда - т у д а все успеем! День еще упоительно свеж, и неплохо посидеть в тени ив над речкой, где колхозницы накрывали столы - во всю улицу. На столах пшеничные снопы, перевязанные алыми лентами, - первый хлеб пошел в закрома. Рядом кипят котлы с лапшой, жарятся подсвинки и куры на вертелах. Девчонки ставят на столы цветы в банках.

Тут до смерти перепугал стряпух какой-то лихой парень, чертом влетевший на тракторе к самым котлам.

- Куда ты, нечистый дух! - разбегались принаряженные и припомаженные толстухи.

А парень доволен эффектом - того и хотел. Одет он и по-нынешнему, и по-старому - рубаха цвета электрик с коротким, советским рукавом, а галифе и сапоги казачьи. На прицепе бочка с вином, ящики с разным кондитерским товаром. В радиаторе трактора запутались полевые цветы - без дороги, что ли, ехал, окаянный!

Глаза Глеба и парня встретились - одинаковые глаза.

- Митя? - шагнул Глеб.

Парень перестал улыбаться, неловко смял в кулаке папиросу, хотя сам уже отец, и задохнулся, подав отцу руку, тут же обнял морщинистого человека в старомодном башлыке - будто с того света вернулся.

- Совсем? К нам?..

- Да нет, проездом, мать-то бросила нас, знаешь, - и прослезился: жаль Митьку, ведь он, Глеб, считай, уже теперь покойник.

Митька не унывал. Он не из тех, кто живет спустя рукава или зажирел, обленился - мыша не поймает. Хоть у него хозяйство с гулькин нос, а худо-бедно тысчонку денег имеет уже, у него и выжимки в ход идут, он при случае и объегорить сумеет партнера, будет смогаться за свое, а противника расчихвостит, за семь верст киселя хлебать не пойдет, а ради дела, заработка день при дне будет г о н я т ь п о ч т у - бегать туда-сюда. Занимать, кланяться, просить не любит, чужого не любит, помня казачью поговорку: с чужого коня серед грязи долой. Во многом похож на отца, а говорить им не о чем.

Подходили люди, здоровались с возвращенцем, угощали табаком.

- Едут! - закричали проворные казачата, завидев линейки начальствующих.

На первой катит старый большевик Михей Васильевич. Ради праздника принарядился и он. Ребятишки неотрывно смотрят на его почетное серебряное оружие, какое видели только в кино, у Чапаева.

Михей издали, незаметно, кивнул брату, которого Митька посадил рядом с собой.

За столы сели человек триста.

- Товарищи! - начал Михей Васильевич. - Двадцать лет назад мы организовали первую в стране коммуну, ставшую колхозом имени Тельмана. Много горя хлебнули первые коммунары - и убивали их белые банды, и дурманом поповским травили, а они выжили, не отступились от великого дела всей земли. Среди нас нет первого нашего коммунара Дениса Ивановича Коршака. Погиб наш славный механик Сережа Стрельцов... Прошу почтить память павших вставанием. ...Прошу еще внимания. Президиум Верховного Совета республики поручил мне вручить награды лучшим колхозникам...

В длинном списке награжденных Глеб услышал и свою фамилию - Мария Федоровна Синенкина, бывшая Глотова, осталась Есауловой.

Она вышла получать награду, красивая, нарядная - на высоких каблуках, вся в шелку, с золотыми кренделями кос, уложенных на голове.