Молоко волчицы

— Натура дура! — желчно сказал забинтованный Сучков. — Мужики в сапогах не ходили, лаптежники!

— А я ходил! — со слезой доказывает Васнецов.

— Ну и дурак. Сапоги формой были! Теперь революцией всем разрешено! гневался чекист-мизантроп.

— Казаки все контры! — выпалил Васнецов.

— Чего ты сказал? — поднимается Сучков, загораживая свет.

— Ну, петухи! — строго прикрикнул Быков. — На гауптвахту захотелось? Что за политическая близорукость, Васнецов! И ты, Сучков, хорош, поедом ест парня, а за что, и сам не знает…

— Дак как, Андрей Владимирович? — просит Васнецов. — Уезжаю ведь на днях.

— Чудак-человек! Неделю проходу не дает! К тому же учти; хоть мы и красные бойцы, но субординация есть. Представь себе такую картину: комэска предложит комбригу или начдиву сапогами меняться! Какая же это армия? У морских пиратов и то была дисциплина на их летучих кораблях!

— Так я не по службе, — запинается Васнецов.

— Вот я и говорю: припрется рядовой к командиру — давай шинелями или там конями махнемся!

— И между прочим, эти ботинки мне дал комиссар дивизии Денис Иванович Коршак!

— Дал — не поменял!

— Придачи дай, — посоветовал Васнецову Михей Васильевич. — Не устоит! Он ведь эти сапоги у Антона Синенкина выменял на шинель! Самые что ни на есть сапоги казачьи, офицерские!

— То была братская мена, — смутился Быков. — От души, ради дружбы менялись, чтобы побрататься.

— Хочешь бритву? — выскочило у Васнецова, сам испугался — хоть борода не росла, но бритву держал из гордости — хорошая вещь дураку не достанется.

— Бритву? Вот репей пристал!

— Бери, начальник! — оживился отряд.

— Дети будут бриться! — вновь запылал Васнецов. — Память обо мне останется. Вернешься к себе в Ростов-Дон, станешь бриться и вспомнишь: мол, был такой боец Васнецов, службу нес исправно, от пули не бегая, за Советскую власть стоял насмерть, как тогда под Астраханью или под Ставрополем…

Нежилым холодом повеяло на бойцов — Васнецов говорил о себе в прошедшем времени. Все смолкли. Васнецов поскучнел:

— Как хочешь, начальник.

А Быков уже опустил бритву в нагрудный карман:

— Раздеваешь ты меня, Толя, меняться люблю, проклятый!

Снял сапоги — вместо подошв фанера. Отдал и портянки — куски бархатных портьер. Чертыхаясь, надел ботинки, смотрит с видом обворованного.

Васнецов спрятал ноги под себя, достал из сумки сапожный припас, засветил свой огарок и к утру поставил сапоги на новый ход. Фроня прикорнула за спиной.

ДОБЫТ ПОД ПЕСНЮ

Дорого стоили мне старинные казачьи песни, много потратил я вина трезвый казак ни за что не запоет, слов не помнит, а выпьет чарочку-другую — и слова на волю запросятся. Я собирал их в тускнеющей памяти старых песенниц, былых запевал, чудом уцелевших в бурях времени. Разыскивал в пепле прошлого, как стершиеся и растерявшиеся золотые монеты, — не видно уже изображений царей, знамен, орлов, но звенит золото и во тьме пламенеет.

Главные песни казачества — военные. Но не чужды казакам и исторические воспоминания, как и бытовые, обрядные. Много песен начинается «с гор темных» и «лесов дремучих» — рядом они, горы и леса. Нередки начала с «белой зари» — рано начинался казачий день. Длинные, с повторами и возвращениями, тягучие, как скрип колеса арбы, — долго едет казак, и надо, чтобы песни хватило на всю дорогу.

Я сказал: трезвый казак не запоет ни за какие деньги — ему и стыдно петь без пирушки. Но, случалось, и вино не брало. И тогда спасала песня и пели так, что деревья роняли листья, а воины опускали оружие.

После встречи с лесником Спиридон приказал уподобиться волкам ходить бесшумно, бесследно, забыть голос, стать в снежном лесу привидениями, тающими при первой опасности. И все-таки сам опять напоролся на человека, опять на казака своей сотни и опять у воды. Пил лежа у ручья — хрустнула веточка. В тот же миг на хруст поднял наган.

— Васильевич, — окликнули шепотом. — Я Гарцев…

Сколет, обтянутый кожей, — куда и живот делся!

— Откуда?

— Я тут с осени, в Терновой балке спасаюсь. Ты один?

— Наших трое.

— Беда. Облава. В степи тыща народа.

— Пошли.

Привел Савана в землянку. Банда насторожилась: Саван видел чекистов на фургоне, с собаками, в отряде Михей-председатель и лесник Игнат.

— Ну, дети, готовьтесь, — сказал Спиридон. — Нас ищут. Да и пора уже в атаку — вши заели совсем, от судьбы, видать, не спрячешься.

Перед светом в карауле стоял Сократ Малахов. Утром его не обнаружили.

— Бежал, стерва, — сказал Глухов. — Прощения хочет вымолить, сюда приведет чеку.

— Я тут знаю тайное место, никакая собака не возьмет, — сказал Гарцев. — За мной.

Зимний лес. Почти отвесны склоны гор. Пустынно свищет ветер. Дрожит неопавший лист. Деревья враждебно поскрипывают. Лесные гиганты изогнулись, как для прыжка. Порой чудится звук вражеского рожка — птица кричит. Чистый лес, буковица, ясенник, дуб сменяется зарослями кустарникового кизила, орешника, а крутизна — не приведи бог.

В полдень густо лепил снег. Пылающей паклей чекисты осветили ходы в скалах — гулкая тишь, пепел старых костров, бычьи кости.