Молоко волчицы

Во двор Глеб вошел не через калитку. Собаки с визгом разбежались от хозяина. Он пытался сорвать замок с подвала, достать из тайника маузер и в упор поговорить с братцем Михеем, с властью, вспомнился и неполученный долг. Но замки у Глеба крепкие. И он пошел в старую хату, где ужинали сезонные работники. Упав на окровенелые лапы, он подбирался пастью к ногам людей.

— Тю! Тю! — закричали на него, как кричат на волка.

В свалке он успел схватить под лавкой топор, вырвался и побежал на площадь.

— Стой! — кричали сзади работники. — Берегись! Караул! Бешеный!

У винного ларька гомонили поздние гуляки. Удар топором пришелся по бочке, засочившейся красным вином. Глеб припал пересохшими губами к пульсирующей струе, и тут его сбили, скрутили поясами, отдубасили и поволокли.

Очнулся связанный, в холодной, руки в крови. Был на грани самоубийства от горечи вчерашнего бешенства. Пришлось еще один штраф уплатить. Но всей правды о себе не знал — не помнил. И когда Мария рассказала ему, что он вытворял в волчьем обличье, Глеб содрогнулся, как человек, узнавший, что шел над пропастью в темноте, сотворил молитву и заказал батюшке молебен от нечистой силы, овладевшей им в день В о з д в и ж е н ь я к р е с т а г о с п о д н я.

ЗЕМЛЯ ДОРОГИХ МОГИЛ

Из станичного Совета Горепекина перешла работать в городской, которому подчинялся станичный. Понадобилась революция, чтобы не только вернуть ей подлинное имя, но и открыть в нем нежное — Фроня.

Менялось время. Бурки уходили в прошлое. Легендарные кожанки сменили на коверкотовые плащи, кольты и браунинги переложили из кабур в задние карманы брюк. Вернулись галстуки, шляпки, тонкое белье. Отдельные ветераны донашивали конармейские портупеи. Не признавал ни плащей, ни костюмов и Михей Васильевич, казачья кровь, и открыто щеголял выхоленным скакуном и серебряным оружием. Он ходил в кофейного цвета гимнастерке с множеством пуговок на боку воротника, в синих галифе и хромовых сапогах. Он не был против галстуков — они для него просто не существовали. Он и был идеалом для Февроньи Аввакумовны, которая сама как-то тоже не менялась, в суконной юбке до пят и мужской шапке, оставшейся от Васнецова.

Видя человека с тростью или в золотом пенсне, она брезгливо думала: буржуй, хотя человек мог оказаться авиаконструктором или работником ВЦИКа. Она считала легкомысленным и немарксистским показываться на людях прифранченным, наодеколоненным. Секретаря горкома партии Андрея Быкова втихую называла перерожденцем, потому что Андрей носил фетровую шляпу да еще с лептой. Давно пели песни о любви, о весне, а Горепекин все предлагала выбросить из лексикона мелкобуржуазные и мещанские слова «поцелуй», «милый», «любовь». Старалась говорить баском, улыбаться разучилась. Дочь ее Крастерра воспитывалась в детдоме, ибо мать считала, что вырастать полезнее не в семье, а в коллективе.

Михей Васильевич подтрунивал над ней, но шуток она не воспринимала борцу мировой революции шуточки не к лицу. Характеристику он ей давал неплохую — своя, но как-то, светлая казацкая голова, сказал:

— Ты, Фроня, замуж вышла бы, что ли… или так бы жила, весна…

От такого цинизма она залилась краской бурачного цвета, некрасиво показала зубы:

— Женихов моих постреляли белые конники, твоя родня.

— Да и сбрую эту сбрось с себя, — показал на шинель и шапку.

— Крале своей указывай! В шелках у вас ходят жены, коммунисты!

Постепенно пути Михея и Февроньи расходились. Началось это давно. В городе стоит бронзовый памятник Лермонтову работы Опекушина, автора Пушкинского памятника в Москве. Вскоре после гражданской войны Горепекина рьяно ратовала сдать памятник «в фонд цветных металлов», потому что поэт изображен в офицерском сюртуке. Да и другие аргументы веские: писал об ангелах, демонах, к божьей матери обращался как любезный сын. Тогда Михей громогласно, при народе, назвал Горепекину дурой и памятник от фонда цветных металлов уберег. Были и после разные стычки, но горячий Михей зла не помнил, был отходчив и всегда готов к извинениям. Но что ты будешь делать: как-то Хавронька предложила расстреливать… коней, отбитых у белых, — «за подмогу мировому капиталу».

В ликбезе Февронье никак не давался родной язык — в трех словах по семь ошибок делала. А по арифметике учительша ставила ее в пример. Цифры Горепекиной по душе, умножение, деление, вычитание. И так увлеклась она этим, что раз на ячейке п р е д л о ж и л а в ы я в и т ь в с т а н и ц е 125 в р а г о в н а р о д а. Пришлось Михею Васильевичу, бывшему не в ладах с математикой, опять пустить в ход острый, крепкий, с присолью русский язык, укоротив желания Горепекиной, р а з д е л и т ь станицу и в ы ч е с т ь из нее 125 душ.

В начале тридцать второго года в станицу вернулся с исправления Спиридон Есаулов. Исподволь уже готовились списки кулаков. Рука Горепекиной вписала в эти списки и Спиридона.

— Как же можно раскулачивать рабочего совхоза? — негодовал Михей. — А если он был контра, то отбыл за это все сроки!

— Видать, свой братец дороже класса! — съязвила Горепекина.