Молоко волчицы

Смачно цокая копытами, не хоронясь, ехал на лошади егерь Игнат Гетманцев, настороженный, уверенный в своей власти. Положение егеря немногим отличается от положения оленя, обложенного браконьерами. Егерь вечно воюет со станичниками и рано или поздно платится кровью за охрану лесных богатств. Поэтому лесник вообще не любит людей в лесу, да еще заповедном. Он приказал залить костер, посчитал опаленные деревца и выписал квитанцию — еще один штраф! Вот так Советская власть — уже и дыхнуть не дают! И когда Игнат уехал, отказавшись от стопки, назло развел Глеб новый костер, пока Мария рвала кизил и орехи, — это не возбранялось.

Уже трижды кричала какая-то птица с резким клекотом. Под скалами скапливались мохнатые сумерки. Костер расползался по сухой, горючей земле. Палочкой Мария загоняла его на место, чтобы не наделать пожара. Подгребая угли, она выковырнула кость величиной с мелкую тыкву, толкнула ее в огонь. От жара вспыхнули две пронзительные глазницы.

— Волчиная голова! — определил Глеб.

— Брось! — отодвинулась Мария.

Пьяного казака забавлял ее детский страх. Он повесил череп на сук боярышника. Круглые дырки пытливо всматривались в людей.

Темнело. Мир менялся. По-иному звенела вода. Сумерки, осмелев, выползали из-под скал и папоротников, еще не решаясь отходить далеко. Тропинка туманилась. Сужалось видимое пространство, небольшое и днем гущина.

— Пойдем! — зябко зевнула Мария, затаптывая огонь. Собрала оставшиеся куски в узелок.

Глеб молчал. Смеркалось быстро — и быстро становился он беспокойным, ожидающим, слушающим. Темно-карие глаза округлились, как дырки в волчьем черепе, пристальные, немигающие глаза зверя. Шорох волчьих лап — Глеб рывками отбрасывал листья и землю, но костей больше не было.

Сунул череп в карман.

— Выкинь! — испугалась Мария, выхватила кость и зашвырнула в потемневшую чащу. — Иди первым, страшно, досиделись…

По извилистой тропе, над обрывами, под кустами крался Глеб, сгибаясь не по-человечьи. Слава богу, вышли к дороге. Оглянулись. Еще различимы складки гор. На догоревшем небе запада графически четко округлились отдельные кустарники дубрав. Внизу поблескивает речка. Дальний скрип колеса. Мрак и глушь там, где они провели чудесный в объятиях день. Там теперь царство теней. На лужайках водят хороводы погибшие в балке души, бродят бешеные волки и крадется нетопырь…

Неожиданно Глеб молча побежал туда, назад.

— Глебушка! — отчаянно взмолилась Мария. — Не надо, не пугай! — Жуть оковала ее сердце. Но жаркая дневная забота о муже заставила бежать за ним, в чащу. По лицу били ветви. Ноги скользили на опасных осыпях.

Послышалось рычание. Навстречу выбежал Глеб ликующий — нашел череп. Он пьяным-распьяна. Нервно дрожит подтянувшееся тело. На длинноватом лице долихоцефала, как определял его князь Арбелин, крупно вздрагивали ноздри.

В темном небе вспыхивали звезды. Лесные тайны околдовывали, тянули назад, в сутемь. Тело гибельно ожидало прыжка извне и яростно жаждало сплетения с гибкими глазастыми существами.

— Побудем До света! — в упоении шепнул Глеб.

Насмерть перепуганная Мария побежала к поселку звать людей.

Глеб отяжелел, движения стали чрезмерными. Чтобы вернуться в лучшее, первое после спирта опьянение, он допил спирт, бросил баклагу и потерял последнюю легкость, наливаясь опасным чугуном алкоголя. Медленно пошел в чащу. Ну, где он тут, егерь? Где тут Советская власть?

Острое наслаждение ужасом мстительно распирало грудную клетку, выдавливало рычанье, вызывало на битву обидчиков и всю Чугуеву балку с ее кладами, чудищами и колдунами, принявшими обличье пней и коряг. Он бросался на кусты, перепрыгивал валуны, пока какие-то тени не спугнули сладостный ужас первобытного трепета. Он осмотрелся. Явился страшный фантом белой горячки — будто сам Глеб не выше своего же колена, а левая рука переходит в коричневую собачку со старческой мордой, на которой необыкновенно печальные глаза. Он схватился за руку — да, это уже тело собачки, тихо достал функу, рубанул лезвием по пальцам и, кажется, отсек взвизгнувшее животное, — шрам на пальцах остался навсегда.

Он побежал. Ноги инстинктивно несли его домой. Мысль о мщении не гасла в дичающем мозгу. О мщении все равно кому — лошади, дереву, человеку, другу, врагу. Как всякий человек, не чуравшийся спиртного, он несколько раз в жизни крупно перепивал, отключался, продолжая действовать бессознательно, не качаясь, не падая, показывая отвратительную пещерную рожу, помесь тигра, обезьяны и свиньи. И тогда самые кроткие хватают топор и сокрушают им даже дорогих людей. Патологическое опьянение. Б у н т п о д к о р к и. Против оседлавшей ее коры головного мозга — против цивилизации, культуры, морали, законов и прочих цепей на первородных инстинктах подкорки. Кора сейчас размыта, скособочена, оглушена алкоголем, и змеино выползает мозг спинной — помогать подкорке с ее инстинктами клыков, рыка и крови: голода, пола и самосохранения.