Молоко волчицы

В обеденный перерыв полковник Есаулов совершил бандитский налет ограбил маленькую аптеку, унес дюжину резиновых грелок. Выменял за серебряный пояс три буханки хлеба. Передал бригадирше. Смотрел, что будет дальше. Как они налили водой грелки, он не видел. Только вот Мария исчезла — значит, спряталась в досках. Два парня с ломиками скрутили лес проволокой, поставили полосы черной краской. На другой день вагона уже не было.

Мария со Спиридоном встретятся — через десять лет.

Курится багряное утро. Теплынь. Воздух нежен. Немного грустно. Гогочут на речке гуси, чуя осень, машут крыльями вслед диким птицам, но не умеют Подняться.

Вышел из хаты Михей Васильевич. Постоял над водой, очарованный ясной, неколеблемой тишью, пошел проведать молодого коня, недавно добыл на конзаводе, из неуков, сам объездил, и имя ему дал хорошее — Месяц, в память о коне, убитом в гражданскую.

В конюшне пахнуло теплом скошенной отавы; вечером привезли на бричке. Хотел взять охапку, чтобы кинуть Месяцу, и замер — на отаве спал Спиридон. Он толкнул его сразу же — сдать органам. Брат спал как убитый. Михей Васильевич задумался. Шло время. Спиридон не просыпался. Лицо как у мертвого. Хлопнула калитка — Ульяна пошла на базар. Вот, значит, какие выстрелы слышались ночью в садах. Почему он пришел сюда? Он, начавший гражданскую войну в станице поединком с Михеем, знает, что прийти сюда все равно что в ГПУ. Ну что ж, пусть отоспится.

Тихо вывел коня Михей Васильевич. Сходил в хату. Кинул сбоку брата кружок свойской колбасы, хлеб, яблоки, поставил кувшин с водой. Запер конюшню на замок. Поехал на работу — он уже председатель колхоза, приторочил двустволку: в лиманах кормились дикие утки, попадались куропатки.

Перед вечером и впрямь попал на охоту. Дичь так и валила под стволы, и вернулся охотник поздно. Конюшня открыта и пуста.

— Ты конюшню отмыкала? — набросился на жену.

— Ножик точить ходила, — ответила Ульяна.

— Ну и что?

— Ничего. Точило там ведь стоит.

— А то, что замыкать надо и кобеля туда перевести, а то, чего доброго, коня уведут!

— Ладно, — отвела красивые, как у овцы, глаза.

— Колбасы круг я брал на обед.

— И я круг съела — прямо объеденье!

— Так нам и до зимы не хватит. Кто крутил точило?

— Сама! — удивляется расспросам Ульяна.

Сентябрь осыпался, и утра свежели, и медленным холодом тянет с реки. Подсолнухи после дождей заржавели, согнулись под шляпами, как старики.

В скрытой лесной балочке шалашик Спиридона. Вялый дымок костра. В золе печется картошка. Таинственно, с холодком и нервной дрожью, шумит желтеющий лесок. Листья в светлых прожилках умирания. На смену листьям выдвинулись ягоды — кизил, барбарис, калина. Беглец выстругивает ложку, греясь у огонька.

В полдень небо безмерно. Ветер и воля — как страшны они одинокому сердцу! В желтых волчьих дубках, в пугающе синем небе, в молчанье гор столько равнодушной силы! А человек мал, стучит его малое сердце, оплетенное паутиной тоски, и стук этот недолговечен.

Выручают Спиридона казачьи песни.

Славный, пышный, быстрый Терек,
Мой товарищ, друг лесов,
Скоро выйду на твой берег,
Обращу печальный зов.
Я служил царю душою,
Родной Терек защищал.
Был всегда готовым к бою,
Умереть в бою желал.
Сколько лет и зим проходит
На тебя, друг, не гляжу.
Время-молодость уходит,
Я в неволюшке сижу.
Быстрый, пышный, славный Терек.
Друг лесов, товарищ мой,
Прорви горы, разбей берег
Унеси меня с собой…

В теплые страны летят серопузые птицы. В овсяной полове лежит карачаевский нож с медно-роговой рукоятью. Им казак рубит ворованные тыквы, тешет нехитрый инструмент для силков на дичь. Жизнь не стоит ломаного гроша, но и от жизни не откажешься, Спиридон смастерил из консервной банки котелок на проволочной дужке, обзавелся мешком, сплетенным из травы. В лесу у него небольшой погребок — картошка, бурак, морковь. Нынче опять наметил идти за картошкой — бригада совхозных баб роет в Чугуевой балке.

Фоля Есаулова работает споро, и далеко уходит по ряду от баб, за бугром и не видно. Вылетают из-под лопаты белые и розовые клубни, аккуратно ложатся нескончаемой цепью. Божья мать еще миловидна, но горе состарило ее, сделало замкнутой, неразговорчивой. Привыкла разговаривать про себя — с высланным мужем, с детьми, как они там сварили завтрак, пошли в школу, а Василий на работу, накормили или нет худобу.

Видит, вдали человек маячит и вроде к бурту с мешком подбирается. Резко, как в пропасть, сорвется сердце — он, Спиря! Но откуда? Должно, с ума схожу. А захолонувшее под синим обрывом сердце не рассуждает. Фоля бежит к человеку. Тот уходит.