Молоко волчицы

Спиридон подал ему пачку денег, перетянутую резинкой. Терентий медленно пересчитал и спрятал деньги. Слегка застеснялся:

— Деньги это для порядка, я и так против немца…

— А чем люба тебе Советская власть?

— Ничем, работал, и только.

— А мне и на Советскую, и на немецкую власть начхать — я работаю ради хорошего заработка.

В назначенный час Спиридон и Крастерра спустились в парке в канализационный люк, прошли по зловонной трубе. Иными путями в госпиталь не пройти — охрана. Кочегар открыл им люк в кочегарке, помог выбраться и спрятал их за котлами. Форсунки котлов погашены — запас горячей воды был. Ход в дымовую трубу из кочегарки. Внутри трубы железные скобы — лестница.

Вдруг Терентий затрясся — оказалось, что подсоединять фонарь будут к электросети кочегарки, и он в страхе пошел на попятный.

— А ты что, так хотел получить денежки? — помрачнел Спиридон и шевельнул рукой в кармане.

— Я сейчас закричу! — громко сказал кочегар.

— Не успеешь! Дал слово — держи!

— А может, я тебя проверял этим словом?

— А может, я тебя!

— Уходите, как пришли, я вас не знаю!

— А помните, Терентий Архипович, как вы знамя на Первое Мая несли? спросила Крастерра. — У меня и фотография есть. Только показать немцам!

— Носил, потому как сильного человека брали, знамя, оно тяжелое! голосил Терентий.

— И сын у вас командир Красной Армии.

— Чего вы привязались ко мне? Христом-богом прошу…

Терентий попался на ту же удочку, что и многие, — Спиридон сразу располагал к себе, внушал доверие, вызывал симпатию. Но Терентий понял смертельную опасность, грозившую ему. Кинулся к двери — не успел, Спиридон уже свалил его в угол.

Было два часа ночи. Шумел дождь. Открыли боковую заслонку. Крастерра полезла вверх по трубе, задыхаясь от горячего воздуха. В своей жизни Спиридон овладел многими ремеслами. И теперь как опытный монтер незаметно подсоединил провод к электросети. Проверили — фонарь мигал, невидный с улицы. Тщательно скрыв провод, они спустились в люк, тихо закрыли за собой крышку.

В углу за котлами висело длинное тело кочегара — будто повесился на своем поясе.

Стругая гроб Михею, Спиридон прислушался. Полдесятого утра — обычное время налета советских самолетов на станицу и город.

Грохнули взрывы — опять на окраине. Но вчера уже был и ночной налет. Только бы фонарь не подвел.

Когда стали обряжать тело, оказалось, у Михея не было перемены верхней одежды — свои гимнастерки и галифе отослал на фронт вместе с валенками и сапогами. Завернули покойника в старенькую, выгоревшую, пробитую пулями бурку, казачий домик.

— Докоммунарился — похоронить не в чем! — ругался атаман.

К дому подъехала машина с вещами — вселялся новый муж. Вещи были самые разные, в том числе два ковра и настенные часы Гулянских.

Гроб, чтобы не мешал вселению, вынесли в сад, на легкий речной сквознячок. Соседский мальчонка отгонял абрикосовой веткой желтых бабочек, норовивших сесть покойнику на глаза. Бабы-соседки варили обед.

Тучная Ульяна с проседью в тяжелых косах сидела в светелке. По широкому монгольскому лицу катились слезы. Новый муж запер каморку Михея, свалив туда все, оставшееся от покойника — в основном, книги. Ульяна часто подносила к губам оранжевую каменную чашку с орнаментом — пила горьковатую калиновую воду. Только из нее пил чай Михей Васильевич.

Спиридон похоронил Михея на старом кладбище — атаман спорить не стал. Голосила Мария Есаулова. Тронули желтоватый тлен материного гроба.

Глеб волновался необыкновенно — от близости родимого праха. А может, золотые зубы в черепе не давали покоя. Хоть бы открыть, глянуть, но это открыть родовую тайну, и он лишь метался у ямы, как ужаленный.

Вновь посадили старые кусты сирени. Привалили могилу родовым камнем, на котором зеленый лишайник заточил несколько имен. Церковь в похоронах не участвовала. Ульяна хотела тайком заказать заупокойную службу, но Спиридон запретил это попу, зная волю умершего.

Родия и дружки атамана — для них это свадьба, великое множество станичников, старухи богомолки, кормящиеся поминками, сели за столы под деревьями сада, выращенного Михеем. Хватили по большой. Глухов, выпив, для эффекта бросил стакан в Подкумок. Старухи крестились, глядя на него.

— Горько! — кричала атаманская свита. — Невесту на выход!

Под конец свита перепилась, эмигранты ломали деревья, били посуду, осквернили двор нечистотами и песнями не к месту.

Что ж ты ходишь,
Что ж ты бродишь,
Сербияночка моя?
Пузырьки в кармане носишь
Отравить хотишь меня…

За отдельным столом в темноте сидели Есауловы с ближайшими родственниками.

За порядком следит Иван, последнюю почесть Михею Васильевичу отдает разливает вино за столом Есауловых, с неприязнью обходит тетку Ульяну. А Мария ему как мать родная. Он хотел зажечь лампу, но Глухов чуть плетью не огрел — маскировка!

Мчалась вода, которую уже не видел Михей. Бабы мыли в ней тарелки. Там и сям бубнили пьяные голоса. Глухо роптали вековые, от сотворения станицы, дубы и вербы — вершинами доставали высокий ветер.