Молоко волчицы

Хавронья расцвела от похвалы Дениса, на миг став миловидной, привлекательной.

В старину жили Горепекины справно, на сходках стояли близ крыльца, подавали нищим. Потом род порушился. Дядя Хавроньи открыто не признавал бога, отрицал жизнь на небесах — и его сторонились самые отпетые головушки. Ее старший брат бунтовал против царя на флоте и был жестоко бит линьками, привязанный к медной пушке. Отец ее Аввакум, богомольный, верноподданный казак, докончил черное дело, довел семью до разорения — уже давно жили Горепекины в бедности и презрении. Хавронька с мальства делала кизяки у Гарцевых, Мирных, Глуховых, вся пропахла навозом, голос и глаза ее загрубели. Прозвище у нее Б е ш м е т — одежду носила в талию и была мужеподобна, злые языки талдонили даже, мол, двуснастная она — и баба, и мужик, но то брехня, а видом Хавронька, точно куковяка.

В девятьсот пятом году сверхсрочной службы казак Аввакум Горепекин стоял в карауле у Грановитой палаты. Ночь была темная, лил дождь. По городу прошли беспорядки, временами слышались пьяные крики, редкие выстрелы, звонили пожарные колокола.

Караульный начальник предупредил часовых, будто в кремлевских соборах укрывается важный государственный преступник, сбежавший из Таганской тюрьмы подземными трубами.

Слова начальника родили у Аввакума озноб наживы. Скорей бы смениться с поста и самому задержать опасного злодея. Предки Аввакума и пахали, и сеяли, кормились и ночным грабежом, пиратствовали на Хвалынском море на остроносых фелюгах с красными от зорь парусами. Богомольный Аввакум промышлял по-своему. Он служил уже двенадцать лет, потому что за выслугу лет в полицейской сотне хорошо платили; случались и побочные заработки. При обыске удавалось утаить то дамский ридикюль с деньгами, то часы или перстень с камушком. Задержал рабочего с листовкой против царя — получил за усердие четвертной билет, на который можно купить пару быков. И теперь он злился на тех, кто мог перехватить новую награду, а она была бы кстати — служба казака кончалась.

Нетерпение его росло. Дождь и тьма сгущались. Аввакум залез в полосатую будку. Тотчас послышались крики, топот от Успенского собора. «Ловят!» — мелькнуло в голове. Тут фортуна повернулась к часовому — к будке бежал человек.

— Стой! — негромко крикнул часовой и подумал: «Не стрелять — за мертвого дадут меньше».

Бежавший, в монашеском платье, наскочил на часового.

— Господин офицер, спрячь, получишь сто червонцев! — нашелся беглец при виде штыка.

— Ложись! Ишь чего захотел — спрячь!

Человек лег. Стражники с фонарями приближались. «А ведь им достанется награда, я на посту, уйти не имел прав. Что он сам набежал, не поверят. Скажут, задержал, но оставил пост номер один — виноват».

— Лезь в будку!

Беглец спрятался под тулупом. Дождь набирал силу, лил как из ведра. Преследователи пробежали мимо Аввакума, невозмутимо опершегося на винтовку. Часовой — лицо неприкосновенное. Приближаться и разговаривать с ним может только караульный начальник, и даже высочайшие лица в империи права такого не имеют. Весьма распространялся среди часовых анекдот, как сын на посту застрелил отца, кинувшегося к нему с объятьями после многолетней разлуки.

— Убивец? — прошипел казак.

— Нет.

— Давай монеты, и я тебя спроважу — выход тут есть.

— Скажи, куда их принести завтра, слово дворянина, на мне одна ряса.

— А ты, случаем, не из этих, что народ мутят против престол-отечества?

Беглец понял, что часовой клюнул на деньги, признался:

— Угадал. Только не против отечества, против несправедливости.

Станичнику полегчало. Эти — как люди, конвоировал их не раз до самого Томска, они хорошо платили за мелкие услуги. Аввакум и представить не мог сто золотых десяток. Живи тогда век припеваючи…

Однако царь наградит точно, а верить на слово опасно. Слово не деньги, казак и сам дорого не возьмет сбрехать. Поразмыслив таким образом, спросил:

— При себе что имеешь — часы, миндальен?

— Медного пятака нету, я из камеры.

— Караул!

Набежала стража.

— Так что, господин вахмистр, вот он, — рапортовал Аввакум. Подкупить хотел, гадюка. А как я с поста уйти не мог, то и взял его хитростью ума.

Горепекин награду получил — посеребренную шашку с надписью «За храбрость».

Через две недели полицейскую сотню вызвали на Пресню.

Сильный огонь с баррикад заставил казаков отступить. Аввакума привалило раненым конем. Набежали дружинники. Над казаком блеснул самодельный, из рессоры тесак. Но вперед вышел молодой рабочий в мазутной куртке из брезента:

— Не надо. Хоть он и гад, казак, мы с пленными не воюем. Может, он такой же пролетарий, только степной. Пусть идет и расскажет своим, что мы хотим работы и хлеба.

Снял с Аввакума шашку, повертел в руках.

— «За храбрость»… Где получил?

— В Маньчжурии, господин пролетарий.

— Возьми. Храбрых мы уважаем. Знай лишь, с кем воевать. Бегом отсюда, ну!

Горепекин захватил седло и уздечку и, прихрамывая, побежал от баррикады.

— Чего? — выкатил медные глаза вахмистр.

— Мы, говорит, работы и хлеба, скажи…

— Молчать! Винтовочку им оставил? Конвой! Под арест!