Молоко волчицы

Вьюжит зима. Сковало речку.
Кружится каруселью снег.
На жаркую влезает печку казак —
 военный человек.
Зимой он словно арестован,
свой двор — вот вся его страна,
 свершив под рождество Христово
обряд закланья кабана.
Проснутся до свету. В морозе
свет фонаря. Визжит брусок.
 Скрипят на улице полозья.
 Заря — зальделый красный сок.
 Уже наточен длинный ножик.
 Хозяйка прячется — она
убийства выносить не может.
И вот выводят кабана.
Под ноги жемчуг кукурузный
ему сыпнут из подола.
Он чавкает, блаженно грузный.
 Рука же быстро подала
 бойцу камнедробильный молот.
А с неба жарит синий холод.
Кипит в печи чугун с водой.
Все смолкли, как перед бедой.
 Детишки с котелками тоже —
 кровь собирать на колбасу.
Повизгивает, насторожен,
домашний зверь с парком в носу.
Вдруг визг, смертельный, леденящий.
Все враз верхом на кабане,
 подплывшем кровию журчащей…
В ржаном соломенном огне
смолили тушу, чтоб щетина
спалилась с кабана дотла…
В утробе медного котла
 отрадно булькала свинина.
Все моют руки кровяные,
 трут их о снежные комки.
Плывут над базом голубые
и аппетитные дымки.
Жрет требуху у будки Шарик.
Налиты смальцем все горшки.
На выжирках колбасы жарят.
 И моют синие кишки —
пшеном вареным набивают,
томят их в сале. В меди ступ
 корицы зерна разбивают.
Отменной брагой запивают
 горяче-золотистый суп.
В багровом зареве печи
сомлели бабы молодые.
Пылают комья огневые
кизяков, жаря калачи.
Зима. Метельны, коротки,
 дни вспыхивали песней, смехом.
Стянув пуховые платки,
заиндевев бараньим мехом,
молодушки набелены,
 как их сметанные блины.
Глядят на виллы с видом важным,
 где офицеры пьют отважно
коньяк, шампанское, чихирь.
Морозно стынет волчья ширь.
Не сладко в куренях казачьих.
 В долги влезают мужики.
И только те, кто побогаче,
 жгут зимних елок огоньки.
Подходит масленица.
 Свадьбы весельем озарят усадьбы.
Дай бог, не по последней — тост.
Потом придет великий пост.

СНЫ ВСЕЛЕНСКОЙ СИНИ

В тот год буйно цвели яблони, и май был бело-розовым. Летом за станицей сочно поскрипывали толстые стебли кукурузы, у солнца перенимали жар и цвет тыквы. В господских оранжереях зрели апельсины и гранаты. В сентябре неожиданно резко похолодало. Дожди перешли в снег. Мокрый, мохнатый, он таял на земле, белыми шапочками оставался на астрах и настурциях, на деревьях с неснятыми плодами. Ночью лужи остекленели. К утру дунул ветер — и осыпались зеленые листья, рассыпались чашечки цветов.

Померзли помидоры Глеба. Шел мимо лимана пророк Анисим Лунь — ходил искать хороший камень на стройку, — увидел на одичавшей плантации несколько кургузых помидорин, с опаской завернул их в лист лопуха и, радостный, носился по станичной площади, высоко поднимая мерзлые овощи:

— Вот они, яйца сатаны! Пробуйте, христиане! Содом-трава!..

На курсу, где был парк и мощеные улицы засажены каштанами, сиренью, жасмином, пахло, как на лугу во время сенокоса. Зеленый листопад. Такое вступление обещало долгую золотую осень. Теперь по утрам звенеть легким морозцам, дни будут синие, солнечные, и долго еще пылать в поредевших, обдутых садах кострам гвоздики дубков. Тишь и теплынь. Курлычут в небе журавли. За станицей, словно в царстве иной природы, снежные балки и бугры, над которыми другой, совершенной белизной высится Шат-гора.