Молоко волчицы

Свершался круговорот времен. Одни еще не родились, другие старели, третьи умирали. Подойдет и их черед. А они еще не любили. Жизнь их, трепетный огонек в ночи, может погаснуть ежечасно.

Он стал следить за собой, аккуратно брился, менял белье, добрел к просителям всякого рода. Недавно увидел кучку людей. Старшина каменщиков Анисим Лунь пророчествовал перед народом ни с того ни с сего — петух жареный в зад клюнул.

Увидев коменданта, закричал:

— Книга жизни кончилась — раскрылась книга смерти… «Кто высоким делает свой дом, тот ищет разбиться… В пророках Иерусалима вижу ужасное — они прелюбодействуют и ходят во лжи. И еще: они крадут слова друг у друга… Изливается на землю печень моя, стрела в почках моих засела, я стал посмешищем людей, вседневною песнью их… Я сделаю слова мои огнем, а народ этот дровами…» Братья и сестры! В будущем веке не женятся и замуж не выходят! «Время пенья настало — и голос горлицы слышен в стране нашей!»

Весенней чистотой поразили Антона последние слова, и вместо того, чтобы разогнать сборище, он прошел мимо, отвернув глаза. На поясе коменданта, как обычно, висел кольт, и Лунь вдогонку торжествующе вопил:

— «У каждого меч на бедре ради страха ночного!»

Однажды в комендатуру ворвалась женщина в потертой норковой шубке, с горько-белым лицом. На руках дите.

— Не верьте им, не верьте! — рыдала она. — Это может разобрать только комиссия. Я не убивала. Мой брат атеист. Из нашего дома уже вынесли четырех Гамлетов. Она просто спит…

Бросила ребенка на стол. Ребенок не плакал. Запеленутая кукла. Антон призвал караульного, и помешанную увели.

Приходя позировать, он приносил Наташе то сухарей, то горсть кураги, кусок пареной тыквы. Теперь принес куклу.

Художница была в восторге — старинная японская кукла, передающая облик цариц первых династий, бесценное сокровище, достойное Лувра и Эрмитажа. Она поцеловала Антона. Свеча догорала. Но он не стал зажигать новую. Припал к ее длинному и худому телу.

Над городом бушевала буря, было темно, а им думалось: какое это счастье, что свет погас. Но было и страшно: любовь в темноте, любовь пещерных обитателей, любовь болотных гадов, любовь-инстинкт, любовь-падение. Она плакала от счастья, а он печально гладил ее сухие электрические волосы.

Средневековый монастырь был и военной крепостью, и н а у ч н ы м центром, и первым университетом. Постепенно все это отпало, монастыри превратились в богатые хозяйства, экономии, использующие труд и веру окрестных богомольцев. Чугунные и бронзовые пушки, алебарды, секиры, белокаменные ядра, увесистые в шипах кистени, подземные ходы к реке или лесу, мрачное кружево решеток — все это, если и сохранялось, то не имело давно никакого смысла. Из атрибутов прошлого хорошо продолжали служить лишь кованые сундуки, само здание, утварь для богослужения. Главная забота — казна. Помыслы игумнов и монахов — промыслы, винные, соляные, медные, рыбные, меховые, хлебные, наряду с ловлей душ человеческих в древние сети молитв, чудес, обещаний, что тоже давало немалый доход. Особенно охотились за богатыми старушками, чтобы те отписали в пользу монастыря деньги, имущество, землю.

Монастырь под горой Бештау не имел ни исторических заслуг, ни глубоких корней, ни традиций, ни особых святынь по причине молодости. Даже купола, башни, стены не получились — не устрашали, не манили, не потрясали душу. А высокие печные трубы и вовсе напоминали фабрику. Во дворе и в самом деле работали лесопилка. Богу, конечно, тут молились, и устав был суровым, но молодость монастыря была сродни той, которой отмечен завязавшийся на дереве плод накануне снегопада.

Советская власть сочла излишним его существование. Монахов распустили, ценности сдали в государственный банк, мелкую мебель, посуду, крестьянский инвентарь раздали бедным. Однако часть монастырского имущества оставалась, воза три, не нужного ни власти, ни народу — иконы и книги, религиозные, на церковно-славянском, греческом, древнееврейском языках.

Светские книги монастыря забрал заведующий народным образованием Александр Синенкин в городскую библиотеку. Помогал ему в этом станичный сапожник, активист. Латинскую Библию, В у л ь г а т у, он взял на починку обуви, на латки, писана на пергаменте, тонкой телячьей коже, разрисованной диковинными цветами, зверями, узорами и вымышленными пейзажами, которых нет на Земле, но, возможно, есть в иных мирах. Расшив листы, сапожник хотел смыть текст с кожи — ничего не вышло: может, это были «чернила драгоценных камней» с примесью золота, перламутра, рубина.