Молот ведьм

— Лучше быть, это, живым, чем мёртвым. — Первый с удовлетворением поделился с нами перлами своих дум.

— «А мне лишь то осталось ложе, где носом крот толкает хладный труп», — запел Второй не попадая как в слова, так и в мелодию. Мордимер, — подумал я с жалостью, — бедный, бедный Мордимер. И вдруг натянул поводья коня.

— Труп? — почти заорал я. — Труп?

— Ты чего это? Рехнулся? — посмотрел на меня Первый. Но я уже поворачивал в сторону замка.

— Ждите меня в корчме! — крикнул я через плечо и пришпорил лошадь. Я знал, что поступаю поспешно. Что я должен два, а может десять раз подумать, прежде чем попросить Хаустоффера о разговоре. Однако я также знал, что мне надо выяснить одно: как случилось, что трупы прислуги барона были чудесно очищены от всякой крови, если баронет не был вампиром? Кто и почему убил троих людей таким удивительным способом, если молодой Хаустоффер хотел рассечь горла жертв серебряным серпом, что несомненно оставило бы совершенно другие следы? Я должен был задать этот вопрос, хотя не был уверен, что ответ мне понравится.

Эпилог

— Ты вернулся, — сказал он задумчиво и приподнялся на подушках. — Будешь так любезен и нальёшь мне вина?

— Конечно, — ответил я и подал ему серебряный кубок.

— Зачем ты вернулся, инквизитор?

— Дабы знать. Дабы знать, что случилось с прислугой. Каким образом из них удалили кровь столь тщательно, и не оставив почти никаких следов на теле.

— Дабы знать, — повторил он. Он отпил глоток и поставил кубок на столик.

— Знание не есть добро само в себе, Мордимер. — Он неподвижно покоился, а его белые руки лежали на одеяле, будто крылья старой, мёртвой птицы. На сей раз сняв с пальцев перстни. — Может быть доброе знание и злое знание. Впрочем, ты сам узнал это лучше всех. Как инквизитор. Однако ты хочешь знать, независимо от того, куда это тебя заведёт. — Он внимательно на меня смотрел, но в его взгляде я прочитал что-то вроде понимания. — Точно хочешь?

— Точно, — тихо подтвердил я.

— Тогда ладно. Раз так. Смотри. — Он встал с ложа неожиданно легко и взял в руку висящий на стене крест. — Боюсь ли я священных символов? Сжигает ли распятие моё тело или ранит его до костей? Он повесил крест обратно и улыбнулся. Конечно, у меня могли быть видения, но мне показалось, что его клыки как бы больше, чем у нормального человека. Ох, бедный Мордимер, — подумал я. — Это безумие и тебя заключает в свои объятия.

— Завтра на рассвете я мог бы пойти с тобой на прогулку, хотя признаюсь, предпочитаю утру ночь и вечер. Я мог бы участвовать в святой мессе, окропить своё тело святой водой, и она ни обожжёт меня, ни превратится в пар. Ба, я каждый день смотрю на себя в зеркало, дабы проверить, хорошо ли мой брадобрей выполнил работу, и вижу в глади своё отражение, а не пустоту.

— Несомненно, это избавляет господина барона от многих хлопот, — учтиво заметил я.

— Я не могу превратиться в волка или нетопыря, не проскользну подобно туману или дыму под закрытой дверью. Меня не надо приглашать, чтобы я получил право войти в чужой дом. Моя кровать это кровать, а не гроб, выложенный землёй из семейного склепа. Я потребляю пищу и пью вино, хотя признаюсь, к старости мне не требуется много ни того, ни другого. Ба, я даже могу плодить детей, а скорее мог, как видно по моему несчастному сыну. Так являюсь ли я тем, кого люди называют вампиром?

— Конечно, нет, господин барон, — ответил я, поскольку он явно ожидал ответа на этот вопрос.

— Конечно, да! — крикнул он и в тот же миг был уже рядом со мной. Я не успел ничего сделать. Сдвинуться хоть на шаг, заслониться или оттолкнуть его. Я почувствовал какую-то невероятную слабость, а всем моим телом овладел паралич. Я мог лишь стоять и смотреть в его всё больше увеличивающиеся глаза, из которых выползала кружащаяся тёмная пустота. Верхняя губа барона приподнялась, и я увидел длинные, ослепительно белые и острые, будто иглы, клыки.

— Тем не менее, им являюсь, — прошипел он. — Уже много, много лет. Я обожаю кровь и те мгновения, когда она тёплая, пульсирующая жизнью и так великолепно пахнущая стекает в мой рот и горло.

Единственно, что я в состоянии был сделать, это молиться. К сожалению, только мысленно, поскольку не мог пошевелить даже губами, я также не чувствовал языка. Как загипнотизированный, я смотрел на клыки барона, находящиеся прямо перед моим лицом. Они были длинной почти в половину указательного пальца, и у меня было граничащее с уверенностью чувство, что они острее любой бритвы.

— Это она даёт мне силу, чтобы жить, жить и жить. Умирают папы и императоры, а я всё живу! — Он отпустил меня и отодвинулся на несколько шагов. Его клыки спрятались обратно за верхнюю губу, как по мановению волшебной палочки фокусника.

— И меня это уже кошмарно пресытило, — сказал он спокойным голосом. — Мир так… банален, мой дорогой инквизитор, когда приходится наблюдать его сотни лет.

Паралич прошёл. Я проглотил слюну. С трудом, ибо горло и язык, казалось, высохли, как песок.

— И скрываться сотни лет, — с трудом сказал я.