Молот ведьм

— Прости, Мордимер, но мы не можем этого сделать, — резко произнёс Кеппель. — Закон гласит ясно, что и как нам следует делать и в каком порядке. Я предпочёл бы, чтобы ты придерживался процедур. Я бессильно пожал плечами.

— Простите, отче. Бюрократия. Пожалуйста, говорите.

— Эта потаскуха назначила мне свидание после захода солнца. В саду храма Меча Христова, — быстро сказал он. — Я оказался с ней в беседке, а потом… потому уже ничего не помню.

— Кем была эта женщина?

— Н-не знаю…

— Пьетро, только правда может тебя спасти. Не лги пред лицом Господа Нашего Иисуса Христа. — Я показал ему изображение Иисуса, Сходящего с Креста, которое занимало почётное место на стене за столом, за которым сидели инквизиторы. — Он смотрит на тебя. — Это была её сестра. — Он опустил взгляд. — Сестра девчонки Гудольф…

— Эмма Гудольф, обвинённая в колдовстве, ересь и множестве других меньших преступлениях, умерла после двух допросов, — сухо объяснил Кеппель.

— Если кто приходит к вам, принося ересь, не принимайте того в доме и не приветствуйте его. Ибо кто его приветствует, становится соучастником его злых деяний, — процитировал я слова Писания. — Зачем ты встречался с сестрой ведьмы, Пеьетро? Чтобы прелюбодействовать с ней под сенью храмового креста?

— Я не подумал, что это в сени… — запнулся он. — Вожделение меня ослепило. — Он вдруг расплакался, и слёзы текли ручьём по его перекошенному лицу. — Но я только в этом виновен, клянусь Господом! И только в мыслях, ибо я даже не успел согрешить деянием! Я отвернулся, и мы обменялись с Кеппелем весёлыми улыбками.

— Запишите, что обвиняемый признался в занятии прелюбодеянием с женщиной, происходящей из семьи ведьм, — сказал я.

— Я рад, Пьетро, что мы отбираем тебя у Сатаны. Помни, брат, сам святой Иоанн сказал: Не знаю большей радости кроме той, когда слышу, что дети мои поступают согласно с истиной. Чем охотнее ты делишься с нами правдой, тем сильнее отдаляешься от того, кто есть отцом всей лжи.

— Я принесу покаяние, — простонал он. — Буду поститься, ходить во власянице, хлестать себя бичом.

— Ты грешил, Пьетро?

— Грешил, грешил, но хочу искупить вину…

— Разве это не ты, Пьетро, сказал, допрашивая Эмму Гудольф, что плата за грех — смерть, так к месту цитируя слова святого Павла?

— Я?

— Пьетро, мой лучший друг, — сказал я. — Прежде чем дойдём до покаяния, есть ещё время исповедаться и раскаяться. Расскажи нам о шабаше.

— Ничего не знаюююю! Поверь мне, не знаю, не знаю, не знаю…

— Дорогой Пьетро. — Я отступил от него на два шага, а мой голос стал холодным и твёрдым. — Позволь, я объясню тебе действие инструментов.

— Нет, пожалуйста! — зарыдал он. — Не оставляй меня!

— Я прямо около тебя, Пьетро, — произнёс я, делая голос теплее. — Я к твоим услугам, когда бы ты меня не позвал. Расскажи нам о шабаше…

— Неее знаююю! — он расплакался так жалостно, что никто не подумал бы, что перед ним кат, который приказал замучить десятки подсудимых. Он был одним из тех, кому причинение мук другим людям даётся так же легко, как плевок. Зато сами они нежны, будто хрупкий винийский хрусталь, который даже при лёгком ударе отзывается плачущим отзвуком рвущегося сердца.

— Мой дорогой Пьетро. Достаточно лишь потянуть за другой конец верёвки, чтобы твои связанные за спиной руки начали выгибаться к голове. Всё выше и выше. Наконец, суставы вывернутся, кости треснут и сухожилия порвутся. Твои руки окажутся параллельно голове, что причинит тебе невыносимую боль. Под грудной клеткой образуется глубокая впадина, в которую голова войдёт, а все рёбра, кости, суставы и сухожилия выступят так, что их можно будет пересчитать. Умелый палач может растянуть тело таким образом, что через него будет просвечивать пламя свечи. Я прервался на минутку, чтобы посмотреть, производят ли мои слова впечатление на обвиняемого, и с удовлетворением убедился, что произвели. В конце концов, не раз, не два и не десять я сам приказывал применять эту пытку, поэтому мог детально узнать эффекты её действия.

— Из применяемых на допросе это простая пытка, но простота в этом случае не противоречит действенности, — добавил я.

Я подошёл к палачу у жаровни, где ровно уложенными лежали инструменты, не требующие нагревания. Поднял две железные пластины, соединённые винтами и усаженные изнутри толстыми, заострёнными выступами. Я приблизился к канонику, который с ужасом наблюдал за мной.

— Вот это железные сапоги, — объяснил я. — Их накладывают на голень и икры, а потом закручивают винты. Помещённые внутри острые выступы размозжат кости твоих ног, разорвут мышцы и тело. После завинчивания палач может обстучать сапоги молотком, дабы усилить боль, разогреть на жаровне или вбить между металлом и телом заострённые клинья.

— Умоляю, — прошептал он.

— Это я тебя умоляю, Пьетро. Не позволь нам воспользоваться этими инструментами.

— Я невиновен! Ох, любезные мои, как много раз я слышал эти горячие и полные отчаяния уверения. Но на этот раз, даже если бы хотел, я не мог к ним прислушаться.

— Дорогие братья, — обратился я к инквизиторам. — Это по воле вашей или неволей?