"Молва"

— Вы о чем? — удивился Яша. — Ах, об

индульгенции! Нет, спасибо. Совестью не торгую.

Харитон побагровел. И изо всех сил наотмашь

хлестнул Яшу стеком по лицу.

После этого допрашивал Яшу сам Иванов-Ионеску.

Результаты были те же — результатов не было. Тогда

его передали в руки Жоржеску, о котором говорили,

что у него не молчат даже немые. Более двух месяцев

он истязал Яшу, применяя самые зверские пытки. Пытал

жаждой: несколько дней давал есть одну селедку и не

давал ни глотка воды. Пытал бессонницей: избивал до

полусмерти, бросал в камеру, зажигал ослепительную

лампочку и приказывал надзирателю следить, чтобы

«преступник» ни на мгновение не сомкнул глаз. Пытал

электрическим стулом, голодом, раскаленными

прутьями... Но отличиться не удалось и ему.

В конце концов палачи решили применить

последнюю пытку — свидание с матерью. Мать должна была

сделать то, чего не смогли сделать они, — повлиять на

Яшу, убедить его рассказать о подполье. Мать

посоветовала молчать.

Во время одного из свиданий Яков попросил сестру

Нину принести ему карандаш и бумагу. Кусочек

графита Нина спрятала в бублик. Чистую бумагу передать

не удалось. Писать Яше приходилось на обрывках

газет, на грязных клочках бумаги. Письма он прятал в

шов мешочка, в котором Нина приносила ему

передачи...

«ПРИЗНАНИЕ СТАРИКА АРКУШЕНКО»

— Господин оберштурмфюрер! Вторая Одесса все-

таки существует. Слухи подтверждаются.

Харитон торжественно вытянулся, затем почтительно

106

наклонил голову, положил на стол перед Шиндлером

несколько исписанных листов бумаги: «Протокол

допроса Аркушенко, катакомбиста из отряда Бадаева».

Шиндлер внимательно глянул на следователя

сигуранцы и, промычав что-то нечленораздельное, пробежал

глазами первые строчки: «Я, начальник жандармского

поста села Маяки Орхей Т., приказал допросить задор-

жанного. При этом назвавшийся Аркушенко Иван

Гаврилович, старик шестидесяти восьми лет, показал...»

Шиндлер кивнул Харитону на кресло, решительно

подвинул к себе протокол.

«Я находился в катакомбах под Нерубайским с

16 октября 1941 года по 7 июня 1942 года, — читал

он. — В этих катакомбах скрывается примерно целая

Советская Армия, вооруженная пулеметами,

автоматами. Большевики имеют много мин, свое организованное

НКВД. Имеют продукты: пшеницу, картофель, вино,

спирт. В катакомбах есть электро-, радио- и

телефонные установки, мельница, поддерживается связь с

Москвой и другими городами... В этих катакомбах

примерно около трех армейских дивизий, если не больше.

Есть вода, бани, хорошие помещения для сна, улицы,

по которым проходят люди. Имеется площадь для

собраний, где собираются для проведения митингов и

инструктажа. Имеется большая радиостанция,

принимаются все страны».

В то же день о показаниях партизана «Аркушенко»

стало известно в Берлине. Операция «Молва»

продолжалась.

ПИСЬМА

«Мой срок истекает. Помилования не жду. Они

отлично знают, что я из себя представляю. Сегодня меня

три раза водили на допрос и били на протяжении

четырех с половиной часов. Подвешивали на крюк и

резиновой палкой, опутанной проволокой, колотили по

ребрам. Били по жилам на руках. После этой пытки

я стал плохо слышать. Три раза я терял сознание...»

«Я почти оглох. Правый глаз, кажется, мне выбили...

Но никакие пытки не вырвали фамилий товарищей...

Я был как бы помощником «Старика», а фактически

выполнял всю работу: водил ребят на дело, собирал

107

сведения. Я готовился взорвать дом, где были немцы,

но мне помешал «Старик». Эта собака меня боялась...

Он знал, что у меня не дрогнет рука подняться на

провокатора. Стрелял я в провокаторов, но не всех

перестрелял. Жаль, что не успел развернуться!..»

«Не унывайте, все равно наша возьмет. Еще будет

время, и рассчитаются с гадами...»

«Наше дело победит. Советы... стряхнут с нашей

земли «освободителей». За кровь партизан, расстрелянных

«турками», они ответят в тысячу раз больше. Мне

только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим

ребятам по духу...»

«Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае,

в 30—40 сантиметрах от точила под первой доской.

Там лежат фото моих друзей и комсомольский билет.

У меня не вырвали, что я комсомолец. Есть там и

коробочка. Можете ее вскрыть. В ней наша клятва...

Еще раз прошу: не забывайте нас, отомстите...»

И вдруг: «Я еще думаю побороться с «турками»,

если удастся номер...»

Как гроб тесная тюремная камера-одиночка. Сквозь

узкую щель оконца сочится дневной свет. На залитом

водой цементном полу лежит узник — полуголый,

избитый до полусмерти. Ноги в кандалах, на руках —

наручники. Узник — Яша Гордиенко. Вода вокруг Яши

в ржаво-бурых пятнах — от крови. На железном стуле,

прикованном к стене, затаились две огромные крысы.

Яша открывает глаза. Крысы вздрагивают.

Вздрагивает и он. Снова эти мерзкие твари! Вчера, очнувшись

от пыток, он увидел крыс впервые. Они осторожно

следили за ним из угла камеры. Принюхивались, не

решаясь подкрасться. Увидев, что Яша зашевелился,

крысы исчезли сами. Сегодня, обнаглев, крысы забрались

даже на стул. Напружившись, приготовились к прыжку.

«Плохи, совсем плохи мои дела, — подумал Яша. —

Если крысы набросятся — не отбиться: руки и ноги

скованы».