Молвинец

Берёзовских, они крепки, что панцирь!

Хотелось мне, чтобы слепые пальцы

мои прозрели! Там, в глуби, в карьере

на ощупь, чтоб они нашли, воспели

остатки прежних птиц ли, книг, зверей ли

и первородной глины песни-трели

то, из чего Бог делает людей!

…Частицами плыла, качаясь, взвесь

песка, лучей искристых, чернобыла,

подруга прокричала: «Петя, лезь!

Не медли!» Вслед за ним и я ступила…

Земля моя разверстая! Ты вся,

что кровь, что слёзы Ярославн, остатки

ожившей глины (так вот в нас «тусят»

цивилизации, эпохи – в мыслях, в складках

упругих мышц!). А мы – всего лишь мост

к другим, разверстым и распятым людям!

Я помню, что запела! Алконост

так пела, может, яростно, подгрудно!

И я была рудой твоей, земля!

И я была божественною глиной!

В тебе была. И кровь текла твоя

в моей крови багрово, исполинно!

Ты в горло мне вцепилась, нос мой, рот

тобой был полон. И ветвились корни

твоих дерев, где чрево, где живот,

где грудь моя и где мой отсвет горний!

Во мне земля, на мне и подо мной!

В карьере рыжем я вовсю тонула,

и я была с землёю своей – землёй.

Ну, режь мне горло! И в висок мне – дуло!

А где-то там, где высь, был ужин, лад,

не вылось волком, не оралось кошкой,

ни санитаров из шестых палат,

не бился пионер там, в парке крошкой,

не ведала бы суицида я,

ни этой аномалии бетонной.

…Не помню, как мы выбрались. Лишь помню

в ботинках грязь. И книгу Бытия,

которую вдохнула словно я,

втянула словно целый многотомник.

Земля моя! Еда, питьё, любовь,

могу делиться я тобой. А ты – всё больше,

объёмнее, пласты, карьеры, толщи.

Ты – кров, покров, ты – явь моя и новь!

Христосовая ржавь моя и топь

я никогда тебя и ни за что не брошу!

3.

…И вот тогда мои прозрели пальцы!

Я так хотела выбраться из снов.

Как я смогла так крепко вмуроваться

в века иные, в камни городов?

В их всхлипы? Пеплы? Карфагены, Трои?

В до христианстве песнь пою Эллад!

Ищу себя везде: где травяное,

древесное моё, моё речное?

Земля земель? Начало. Фразы Ноя

я перечитываю: как они звучат.

Как не щадят, как попадают в прорезь

высоких гор, впадая в Арарат.

Всё, что моё: предметы, вещи, пояс.

Прозрели руки! Зрячим стал мой голос.

Земля моя прозрела, дом, мой сад.

Раздвину камни. Из груди – все плачи

я вырву с корнем. С горлом – все слова.

А это значит: руки, сердце – зрячи.

Что я жива!

4.

Моя кровная! Шесть соток! Здесь в сердце, в душе

земля распластанная! С запахом трав луговых и сандала,

целую тебя! По песчинке, по зёрнышку, ягоде-кругляше,

как никогда ещё не целовала!

По твоим дорогам – проталины, словно глиняные позвонки,

по твоим горам, словно по головам великанов.

Никогда я ничьей не касалась так жарко руки

разве только твоей, что в веснушках, прожилках духмяных!

И восстану тобою, земля! Воспою тебя словом, что впаяно в песнь.

Я же раньше не знала, как это тебя целовать в соль земную.

Если трудно нести, помогу! На Голгофу тяжёлый твой крест,

если хочешь, себя в твоё тело однажды вмурую!

Так мужчине любимому я отдалась бы – нутром,

всем распластанным телом, его обвивая, целуя.

А земля для меня – это даль, это рельсы, метро,

времена, города, золотые дожди, ветродуи.

Там, в груди у меня еженощно вскипает земля!

Топь моя! Боль моя! Крепь моя! Гвоздяная рябина!

Не бывает начал ни с листа, что белеет, с нуля,

а бывает оно – захребетное, кровное! Вынуть

не получится! Прадедов, бабушку, маму, отца.

Россь. И Русь. Аввакума, раскольников воспламенённых,

этот русский характер, привычки, черты все лица,

мешковины, былины, вершины, всех пеших и конных.

Белых, красных, убитых, распятых, сгоревших в кострах,

истреблённых, погибших, обманутых, преданных, битых.

Если землю целую свою, её тленье и прах

и следы Богородицы здесь, на песке и на плитах.

Где натружены стопы. О, тонкие пальцы её!

Она гладила ими вот эту прохладную почву!

Потому вся земля – песне быть! – вся насквозь, вся поёт!

Я целую, целую, и – млечно мне, праведно, прочно.

И ни жизни, ни смерти, ни вечности я не боюсь.

Ни распадов! Ни острых осколков, что – врежутся в кожу.

Но пока я целую, взяв в горсть эту землю, чей вкус

невозможно прекрасен. Любовью любовь, словно множу!

***

Никогда моё имя ни вслух и ни всуе,

даже возле, где имени свет – никогда!

И под именем! Там, где заря прорисует

эти жёлтые ниточки, жгутики льда.

Даже в водах его тёплых, околоплодных,

где рождается слово, как будто дитя!

Никогда моё имя! В нём годы и годы,

в нём века! Даже камень в него! Коль хрустят

позвонки его! Сердце дождями стекает.

Вымуровывает моё имя меня

из-под пеплов, завалов, Гомера, из камер

в магазинах, на улицах. Не было дня,

чтоб без этих завистниц прожить мне. Ну, хватит.

Моим именем ангел три неба подпёр!

Хватит дёгтем ворота вымарывать, платье

обсуждать, за седьмою пусть буду печатью.

Я – не Бруно Джордано, чтоб так вот – в костёр!

Чтобы пламя своим языком моё тело

облизало, объело: живот, ноги, грудь!

Я – не город Калязин: топить меня в белом,

невозможном младенческом мареве спелом,

так котят топят, чтоб никогда не вздохнуть!

Так контрольным – в затылок! Так родину рушат,

на осколки пускают. Пытаются так

меня – вечную – расчеловечить! Мне душу

обесчестить! И кинуть во темень, во мрак.

Иль в овраг! Я не враг вам, кричу, но что толку?