Молвинец

Твои сосульки, как свечи на паперти

огоньками вниз мне светят. Тянутся клювиками, слюнки капают.

Разрывается грудь…ну, как же мы так, прошляпили?

Я помню своё стихотворение детское.

Где я предвещала: «И разделят на части!»

Так и случилось: дым над Одессою.

Вороньё. Смерть. А Запад нам: Здрастье!

Сами хотели. Окно в Европу

ещё тогда при Петре Первом.

Так зачем теперь крик. Шёпот. Ропот.

Не треплите нервы.

Вот опять новое: цена на бензин зашкаливает. Пенсионная катит реформа.

А я сижу у порога: родина моя! Дорогая. Небывалая! На уровне шторма.

Кровное моё. Родное. Русское-русское поле.

вот скоро доберётся и сюда воронье!

Раной больше, раной меньше, посолит солью.

И сверху добавит перца.

А когда разорвёт сердце (инфаркт, инсульт, рак, спид, гепатит),

у меня родины – дефицит!

Чем, чем я тогда утешусь? Как я лицо оботру рукавом в слезах?

Как рухну грешно?

На колени? Сумасшедшая. Дурочка. На стихах помешана.

Иди-ка ты в прогулку пешую,

возьми дудочку. Выскреби из себя звуки.

А я тяну к Богу руки!

Заново создай землю, небо, твердь,

умоляю тебя, Родненький,

маму, отца, СССР –

мою бывшую родину!

***

Захару Прилепину

Я Захара люблю, как друзей все мы любим,

его крепкую шею, как ствол крепколистый

одинокого, жарко-песчаного дуба,

обвивала бы (другу всё можно! Всё – близко!).

Сочиняла бы письма. Побуквенно в каждом

излучались звучанья бы высшего смысла,

умирала бы в них я светло и отважно,

в восклицательных знаках, как друг, бескорыстно!

Подставляла плечо бы. (О, женские плечи,

эти хрупкие косточки, связки, ключицы!)

Есть фундамент, который не перекалечишь.

Есть основа, которая в темень искрится.

Да святится пусть имя твоё! Ты мне пишешь:

«Свет. Приветы тебе!» Мама, две твоих дочки

и Мария-жена, сыновья! О, мальчишки!

О, вихрастые чёлки! Планшеты и книжки!

О, парные затылки. Вспотевшие спинки.

Целовать их – младенчиков – в попки, подмышки.

Вот об этом в письме, где слова, как кувшинки,

как рябины, как ёлки, снежинки, щетинки

излагала бы. Пальцы бы ладаном пахли,

золотою лавандой, черёмухой, мёдом.

Довелось же нам, русским, заштопывать крахи.

Довелось же нам, русским, чтоб пули, как маки

дозревали в подкошенных нас небосводом.

А мы – русские – словно бы громоотводы

всей земли от несчастий! От горя, разрухи.

А во мне плачут все Ярославны! В старухе,

в молодухе, певунье! И мне все открыты

эти женские плачи, что собраны в сердце.

А мы, русские, словно бы все страстотерпцы.

Пережили мы время – трагедий, коммерций,

пережили мы время лихих девяностых

и десятых лихих. И уже нам не деться

ибо в каждом есть Пушкин, Толстой, Чехов, Герцен,

ибо в каждом Прилепин Захар ритмом бьётся!

Я тону в его книгах, как будто в колодцах.

В «Патологии», в «Саньке», а про Луговского

я читала пять раз. И читать буду снова.

Прижимать к телу красной строкою построчно.

Допивать, как вино, его книги я буду.

Как вино виноградное белое ночью,

как вино аргентинское, что желтогрудо.

Алкоголь я не пью. Но пьяна его речью.

Его правдой прилепинской, всечеловечьей.

Его профиль, гляди, Иоаннопредтечев.

Для него в церкви сорок небесных я свечек

зажигаю, молясь. И грызу своё небо.

И ещё, я признаюсь, о, да, что поэты

быть хотят, как Прилепин! Но всем невозможно.

Ибо им не открылось! Так млечно. Таёжно.

А такие, как он, прямо в космос, в рассветы –

воздеты!

***

Пахну розовым яблочным праздником Спаса.

Мне сегодня родить. А рожать все боятся.

Век двадцатый. День – вторник. Смысл солнечно лёгок.

В девяносто шестом на дорогах нет пробок.

Но меня догоняет Чернобыль с Афганом,

разбомблённая Ливия за океаном.

Аномалии душат звериною хваткой,

разрывают меня коноплёвой взрывчаткой.

– Доктор, доктор, скажите! Живот мой огромный,

он для сына приют, колыбелька и дом он.

А ещё вспоминаю я тюркское племя.

Роженице всё можно. Когда не в себе я.

Когда, в околоплодных барахтаясь водах,

сын готов народиться.

Афган и Чернобыль

мне в затылок дыханье струят грозовое.

Душно. Душно мне, мамочки! Я волчьи вою.

Говорят то, что тюрков в волках зачинали.

Я кричала, вопила про смесь аномалий

и про эту, про генную связь мифологий.

Доктор и акушерка держали мне ноги.

И родился родимый! Мой тёплый комочек.

Оказался с врождённым недугом сыночек.

А затем, как подрос он, о, солнце-светило,

от врача ко врачу я с сыночком ходила.

Говорили: не плачьте. (Я с сыном в дежурке…)

Про Афган, про Чернобыль, бросая окурки.

Помню, как я бежала в аптеку под утро,

чтоб лекарство купить, ног не чуя, как будто.

Мои тонкие ножки, почти что синичьи

исходили полмира, ища, кто обидчик?

Иль Чернобыльский Гоголь? Иль тюрка волчары?

Мой сыночек, клялась я, мы вытравим чары.

Мы в купели покрестимся Новогородской.

Мы в пыльце искупаемся в ночь на Слободской.

На Ямщицкой ромахе мы да на анисах

возрастимся! Плевать мне на сок кок-сагыза!

Да в Уралах моих зацветут черемисы,

да в Якутиях снежных забредят маисы.

Ах ты, турок-сельджук, гагауз ты волчиный,

как ворвался ты в гены мои, неотмирный?

Половецкое чудище! Выморок жабий!

Я целую сыночка, я вою по бабьи.

Прижимаю. Ласкаю. Я голову глажу,

его тельце обвив по-синичьи, лебяжьи.

Ничего, ничего, всё поправим, любимый,

а глаза мои ест соль горячего дыма.

Иногда на луну выть мне хочется… Я же