Молвинец

Ты любил нас рощей, колодцем,

где ведёрко. Где плёс. Где коса.

Всё для нас было смыслом: твой сад,

твоя комната с лёгкой шторой.

…Вот и время для разговора

мне с тобою пришло в сентябрях,

мне с тобою – глаза в глаза,

мне с тобою – упор в упор.

Мне с тобою, но без тебя.

Все слова – все в горсти. Все – спор!

Вот и время пришло, как затвор

автомата. В висок. Наповал.

Я-то помню, что ты мне сказал,

за столом: чай, баранки, кагор,

что поэзия, как минерал,

что поэзия – это сорт

умирающих роз. Зазор

между космосом, интервал.

Что стихи тебя, Света, распнут.

Ты был прав: в колокольный шквал

я распята и здесь, и тут…

А ещё изопьют. Сожгут. И полсердца они сожрут.

Разотрут. Призовут. Умыкнут.

И – под суд. Ладно бы под суд

этот Божий, а не людской.

Ах, мой друг. Ах, Сизов, свет ты мой!

Я – в Варнавине. День-деньской.

Ещё ночь.

Ещё век. Ещё жизнь.

Я себе говорю – держись!

Я себе говорю – не ной!

Все поэты стена стеной.

В каждом ангел живёт земной,

простодушье и Дон Жуан,

Дон Кихот, Санчо и смутьян,

спорщик, выдумщик и мудрец,

Маяковский – в себя стрелец

и, конечно, Омар Хайям.

Вот погиб Пушкин в тридцать семь,

в сорок девять писатель Сизов,

в тридцать умер Есенин. А Лем

прожил дольше («Солярис», «Эдем»),

и от астмы скончался Лесков.

От писательства есть ли прок?

Если ли выгода? Нужность ли есть?

Быть писателем русским – рок,

быть писателем русским – крест.

Быть писателем русским – боль,

быть писателем русским – миф.

Впрочем, нам повезло с тобой,

ибо сердце всегда – на разрыв!

***

А. А. Сизову – писателю из Варнавина

Поэт живёт открыто, не стыдясь,

всего грехов-то книги, книги, книги,

всего грехов-то сердце напоказ,

и в этом сердце люди, время, лики,

и в этом сердце лунки, горы, крепь,

все десять заповедей, как иконы в храме.

Стихами можно петь, любить и греть,

я умираю каждый день стихами!

Стихами по Ветлуге, по Оке,

стихами – честно, где Варнавы пустынь!

Когда плечом к плечу, рука к руке

сорокоустно!

Который год – но еду! – я к его

началу, родине берёзовой, еловой,

где марсианских кратеров число

равно словам писателя Сизова.

Вот лишь сюда, иконку захватив,

придти, чтоб вечность разменять на миги.

Всего грехов-то песенный мотив,

а остальное книги, книги, книги.

Душой нараспашку, как могли,

сдирая кожуру безмерных жизней,

отдав последнюю рубаху, я земли

не знаю чище – предков, рун, коллизий.

По дереву мне, что ли, постучать

иль выйти в поле и воскликнуть: «Дай им

вот этим людям – деток и внучат -

побольше Божьих нарожать созданий!»

Чтоб в них мог перелиться, как в кувшин,

когда фундамент крепок, о, создатель! –

природы-матушки достойный, нежный сын –

Сизов писатель!

***

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк.

В небесах пристрочен вы, Борис Петрович!

Неземною силою к площади Корнилова.

Люди, люди милые! В эти камни стылые,

в сердце – крест вжимается,

вопль в него вмурован!

Мы – под током провод!

Музыкою «Встречного»

нынче плещет город.

Деревянный, искренний, хохломской, ложкарный.

А у этой пристани нынче день базарный!

Я его читала бы красочно, позвёздно,

поцветочно, талово – пеплы, ветры, воздух!

Но почём матрешки? Но почём коняги?

Керженец повздошно тащит ил, коряги.

Долею крестьянскою, долей огородною,

дачной долей тянется лето – хитрой своднею.

Площадью Корнилова. Рощею Корнилова.

Не стрелять, помиловать!

Не искать могилу мне!

Где ж поэта косточки?

Лишь сплошные прочерки!

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк!

Значит, петь вот в этих мужиках рабочих!

В женщинах, детишках, свадьбах, рифмах, буднях.

Даже после смерти длиться, длиться в людях!

Вот такую справку, как кардиограмму,

принесут под утро – успокоить маму!

Место смерти – прочерк.

Время смерти – прочерк!

В небесах пристрочен.

Значит:

жив сыночек!

На родине Бориса Корнилова

Что ходить мне не причащённою?

Причастите небесною силою!

Причастите меня, я – крещёная,

причастите дорогой мощёною

и убитым Борисом Корниловым!

Хохломою вот этой хвалёною!

И матрёшечной его родиной!

…А в груди у меня – колдобины,

а в груди у меня – кочевье,

с корнем вырванные деревья,

о Борисе Корнилове – раны.

Об Есенине – умер рано

(от злословья, от зависти, травли),

о Цветаевой ноют корни

прямо в горле – всё горше, упорней.

Прорастаю чужою болью

и бездонной, огромной любовью!

Вот хожу по чужим погостам

по Елабужским да Московским,

Петроградским, Сибирским, Уральским

и таблички читаю: «Схоронен

здесь поэт», значит, сорваны маски.

Значит, выжжены снова Трои!

Значит, порваны снова корни!

Причащаюсь я так, чтоб вровень,

причащаюсь безмерно-вселенским!

…А поэта «лепёшки коровьи»

вдохновляют и муха на стенке!

Кто, признайтесь, поэтов гнобили?

Я хочу имена знать эти!

На причастье иду –

мне лилий

чистота нужна на рассвете!

Отмываюсь от грязи и пыли.

Признавайтесь, кто их убили?

Власти? Недруги ли? Сатрапы?

Государство? Зверьё, безумство?

Но холую – всегда холуйство,

графоману – всегда бездарсвтво.

Уберите грязные лапы

от поэта. Уж лучше – насмерть.

Все поэты пожизненно смертники

каждой строчкой своею спелою

и на горле разорванной жилою.

Причащаюсь Борисом Корниловым,

ничего с этим не поделаешь!

***

Это раньше, в серебряном веке стихи почитали.

Это раньше, в античности умные греки гордились Гомером.

Собирали слова. Их выковывали на металле.