Молвинец

страницы перелистывая, твои зоны, твои списки, риски и

рифмы, публикации, теги.

Прислонясь к твоей Альфе, Омеге,

выполаскивая твой мерцающий контур в небе,

думая, вдруг пригодится тебе моё знание, понимание, сосредоточенность, подписки

на лейблы,

разглядывание твоих медалей и значков.

Если некому, то я могу тобой восхищаться,

быть поддержкой, опорой, жилеткой, сверяльщицей часовых поясов,

выясняльщицей причин. Могу быть твоей папарацци.

Могу находиться поодаль. Вблизи. Под рукой.

Когда ты слишком пьян, могу подвозить тебя к дому.

Если мне бывает трудно справляться с тоской

по тебе без тебя, по тебе и с тобой.

всё равно я кричу тебе: «Слушай, не вой,

сама виновата, что с головой

в омут!

Ещё шесть лет тому назад, бросив мужа,

который бы тебя никогда не бросил,

который тебе вечно прощал столько измен – в солнце, ветер и стужу,

в суровую осень…»

А затем, когда с любовником ссорились, обижались, расставались

до криков, кровоточащих дёсен,

то я слышала, как рвались-пузырились оси.

А теперь я себя спрошу, что ты хочешь? Просто коснуться губами его ран?

Которые сама же ему нанесла.

Сколько их шесть? Восемь?

Или больше тысячи? Что ты хочешь, орден, поощрение, грант?

Или пан, или пропал, твердишь, прости меня

последний раз. А надо сказать, не прощай меня, закрой двери!

Поставь решётки. Замки, железного льва и коня.

И не верь мне!

Прогони. Верни туда, где мне привычно,

выгодно. Где зарплата мужа.

Стабильность. Дом. Куча мелочей личных.

Сад. Огород. Бабло. Ужин.

Не подноси к огню спички.

Не поджигай меня, как чучела Маслениц, Кострому,

не втягивай в хоровод возле кучи хвороста, дров, сухостоя, травинок.

Я же всё равно потом ничего не пойму.

Буду ходить, как мёртвая после своих поминок.

***

Не смею спрашивать, за что

Господь послал мне испытанья?

Иду, шатаясь. В решето

дождём пробито небо. Ранние

здесь звуки блёкнут в тишину.

Здесь речи гаснут прямо в горле.

И если я сейчас вздохну.

Или дождинку я слизну,

или слезу одна в одну

по цвету, запаху и соли

из этой занебесной боли.

Итак, за что мне испытанья?

За то, что я грешна, слаба,

за то, что фобии и мании,

во мне любимого касания

растут, как будто бы хлеба.

За то, что где-то в выси, там

богоподобного от века

создать пытались человека,

чтоб он был чист, чтоб он был прям,

нет, невозможно! Я – пыль, хлам,

умеющая плакать в рифму,

читать у Блока: «Да, мы – скифы!»,

крошить в куски шершавый грифель.

Стирать. Рожать. Рубахи шить.

И губы в кровь кусать: «За что же

мне это испытанье Божье?»

Как отрастить на сердце щит

непробиваемый? Ни пулей,

ни словом злым, ни долей-дулей,

свинцовым камешком пращи!

Выслёзываю! Как не плакать?

Выплачиваю! Сотни плат

вдвойне, втройне из прежних пагуб,

ошибок, пустозвона, звяка,

шестых палат. Седьмых палат…

Меня мои стихи казнят!

Распнут! (Венец терновый, гвозди!)

А я хотела – лавры, розы,

а мне Сальеревый лишь яд

на завтрак, на обед, на ужин.

За что же это? Ну же, ну же

скажи! В упор, в глаза, во взгляд…

А ночью – сон. Из сонных крошев.

Я слышу, как вбивают гвоздь

опять же в Божию ладошку.

Всё также грубо. Больно. Вкось.

***

Коль не спится, то я посчитаю сегодня слонов.

Просто руку мне дай. Я ладонь буду гладить твою.

Там в театре у нас драматическом вновь «Годунов»,

я афишу приметила белую, словно ладью.

Ничего не поможет ни этой земле и не той,

все иные слова мне, что выстрел суровый в упор,

все иные слова кружевные все до запятой,

и резные, и хрупкие, с радужною простотой

не помогут! Нужны мне слова, что снега прямо с гор.

Слово-камень.

И слово-металл.

Слово-ствол.

Ты пригладь мою прядь. Обжигаюсь о собственный стих.

Меня рифмы спалят: только пеплы гуляют внутри!

Это слово-граната, слова мои, как бунтари.

Остальные – Дантесы, Дантески – они кустари!

Их слова – что данайцы, несущие сладко дары.

Сквозь меня льётся космос. И марсы. Тугие миры!

Одного я хочу: лишь ладонь твою поцеловать,

дорогой! Что слова? Что иные мне нынче слова?

Ушибаюсь о них. Запинаюсь. О них – я мертва!

Я о них – невозможна! О них я банальна, как все,

молода, весела даже в чёрной моей полосе

я – бела…

И ты мог бы принять меня с ними, такою, как есть:

с неудачным замужеством, выжатой словно лимон,

с маникюром не сделанным, а на колготах – вот здесь

снова стрелка. Ещё от мытарств вечный стресс,

и с гастритом, с депрессией до перебитых небес,

и распухшей от слёз (прячу щёки я под капюшон)!

И обид – триллион.

И у платья помятый шифон.

Я же в прошлом году от тебя уходила зимой.

И бросала вослед слово-камень. И слово-металл.

Слово-ствол. Слово-нож. Но ты снова, ты снова со мной.

Без меня ты устал.

И опять принимаешь с железною болью в груди,

и со всеми зацепками, всеми оценками правд.

Свою руку кладёшь мне в ладонь. Обнимаешь: «Входи!»

Говоришь. Иль молчишь, говоря: «Был не прав…»

ИСПОВЕДАЛЬНОЕ. СИЗОВУ

«Три покосева» твой рассказ.

Вот Ветлуга и Красная горка.

Ты был самым правдивым из нас.

О, как звонко копытцем Пегас

твой искрил разноцветием зорко.

И вода распускалась в ведёрко

дождевыми цветами на Спас.

Как мы были беспечны тогда!

Безнаказанно молоды были!

А в сердцах у нас – города,

Карфагены из зноя и пыли

выполаскивались в небеса.

Ты, наверно, любил нас – солнцем!

Нас – непризнанных стихотворцев.