Молвинец

Ужели его в прах и грязь гвоздяную?

И камень на шею. И в матушку-Волгу,

как деву живую?

АТЛАНТИДОВЫЙ ЖАР

1.

О, красная-красная кровь Атлантиды

по венам моим – и судьба, и причастность.

И, связанной мне, не исчезнуть из вида,

и, сцепленной мне, не уйти, не погаснуть.

Ужель из себя, из своей оболочки,

из этого тела, из белых поджилок,

лучей инфракрасных, времён тех, что в клочья

во мне растекались так яростно-прочно,

как будто от центростремительной силы;

о, красная-красная кровь Атлантиды.

тебя не покинуть – себя не покинуть!

О, как за предательство больно и стыдно,

о, за отречение как мне обидно…

Зачем не прогрызла я чуждое небо

до правды, до истины я, до победы?

Зачем из груди, из тугого корсета

её, полумёртвую, выдрала в Лету,

мою Атлантиду? А в венах, а в генах,

в моём полушарии женского мозга

и в пазухах, сгибах моих сокровенных,

и даже в сомненьях, отгадках блаженных,

и даже у горла, где вспухла жёлёзка,

во всём и повсюду в меня хлещет память!

О, жгучая память моей Атлантиды!

Не вынутся, не истребятся, не канут

родные планиды!

На грани, за гранью хоть будь суицида.

Но есть нечто большее, чем не убита.

Ни хлебом, ни зрелищем,

что внутри вжато

в бессмертья мои. За бессмертья расплаты.

Вот в эти объёмы, что сердце по венам

качает по малому кругу, большому.

Моей Атлантиде не быть убиенной,

коль кровь её в жилах течёт незабвенно

не только в моих, но и в ваших: ведома

к той самой одной шестой часточки суши

по нитям её по кольцу золотому

к истокам, началам её затонувшим!

2.

Я в тебя впивалась глазами,

словно хотела втянуть тебя вглубь себя через зрачки.

Я для тебя омывала слезами

этот отрезок строки.

Я для тебя, в кровь сбивая ладони,

глину долбила, сметала пески.

Ибо вон там, под землёй плачет, стонет

слой Атлантидовый смятый в куски,

весь – в черепки.

А в нём кирпич битый, стёкла, горшки.

Я для тебя…для кого же ещё мне

в поисках биться? Вмурованный плач

мне атлантидовый, словно в оффшоры

перевозить, как реликвию,

чтобы

светом мне в сердце вонзался скрипач!

О, эти тонкие ниточки песни,

о, изначалье, утопия, нерв,

горло пробивший. Ах, милый, воскресни!

Милый, воздайся! Из порванных неб,

из-под завалов земных, марианских

впадин, из зарева мёртвых людей,

птиц и зверей да из углищ славянских,

видишь: я в платье, облитом шампанским,

милый, владей!

Нынче не счесть мне вокзалов и рынков.

Камни священные в днищах ищу,

пеплы святые. Дожди и снежинки

те, что растаяв, стекут по плащу.

И отголоски моей, непогасшей,

всклень перебитой утопшей страны.

И это было когда-то всё наше.

Наше! Так наше! Исконно! Что сны.

Были вольны мы, безудержны, плотны

в космосе и в атмосферах земных,

токопроводны и чистопородны,

были крылаты, икарово-взлётны,

нет нас! Псковских, скоростных. Никаких!

Наши сердца все в раненьях сквозных.

Мы в замурованных плачах над бездной.

Не в холостых, не в женатых, не в местных

мы не в одетых, обутых, в нагих.

Мы – в никаких!

А у нас под ногами

вечно искрит прометеево пламя.

Я вся в ожогах его невозможных.

Хор Валаамский и батюшка Юлий:

«Свято и присно, безумно, подкожно

кровь атлантидову разве что пулей

выцедить можно!»

Не приходи. Отступись, мой любимый,

если в меня ты войдёшь – обожжёшься!

Насмерть в утробе моей испечёшься.

Мимо иди! Мимо плачей голимых

тех, что в скале, ибо в месиво – солнце!

В месиво – сердце. Уж лучше повесься!

Ибо во мне не слова, не обиды,

а нынче кровь хлещет всей Атлантиды!

Я из её состою плазмоциды

да из разрядов я высоковольтных.

Даже, где мягко, там всё-таки колко,

даже, где слышно, там вовсе нет слуха,

Я – не спасение. Я – крепость духа.

О, ты бы мог придти. Но все дороги

под воду, по меду, в полымь и в прогиб!

Мог бы придти. Не придёшь, ибо – море

горлом во мне и во всём братском хоре,

море и в сердце моём, как в моторе,

море – в опоре.

А под его волновой синей складкой

боль Атлантиды под детской подкладкой.

Ты бы хотел, но пути нет, нет следа,

красной петлёй – атлантидово небо!

3.

Хуже пытки! В солдатика – я оловянного,

в – Ванька-встаньку, в матрёшек ли я – хохломских,

не надеюсь на сладкую Божию манну я,

позавидуйте плачущей строчкою рваною

на ветрах, во дворах, площадях ледяных!

Позавидуйте мне! Целый год на Покровке я

продавала, ходила стихи за пятак.

Как мы жили с семьёй в коммуналочке крохотной

в тех лихих девяностых. У вас было так?

Что же мне не завидовать, правду ли, ври ли я

хоть с три короба. Возраст себе убавляй.

Позавидуйте так, как казнённой Марии, мне,

что царь Пётр целовал. И как пахла земля

Атлантидовой кровью. Пьянею от запаха.

И как небо до звёзд моё было распахано,

так я тысячу раз начинала с нуля!

Как три года была я гонима подругою,

как я предана в тридцать иудиных драхм

да по курсу с обманом, коварством и руганью

в социальных сетях.

Белой завистью, словно бы крылья стрекозьи,

чёрной завистью, словно бы выкрик кликуш,

выдираю из сердца, как будто в наркозе

все терзанья, шипы, все упрёки занозьи.

Но люблю всех предавших! Убивших! Всех вруш!

Я себе позавидовала б! Но не стану!

Я себе бы ответила – другу-врагу

на Оке ли, на Волге л моей разливанной

да на пряном лугу:

я всё также (завидуйте!) в сонме событий

не за грешную душу взываю, пою

лишь одно: «Да снимите, молю я, снимите

со креста вы Россию мою!»