Молвинец

Спросите, каково оно на вкус, каково оно на цвет, спросите?

И, если не секрет, каково оно на запах?

О, как сердце щемит мне космической россыпью,

я в его утопаю масштабах!

Им наполненная до краёв.

Это то, что спасает. Это то, что пронзительно губит!

Со времён мирозданья, из плача всех вдов,

из купелей сыновних сугубо.

Из материй берёзовых, шёлка дубов.

Это кров. И библейский Иов. И покров.

Это дедов сундук. Это рёв у гробов.

В каждом грамме его сто пудов, сто трудов.

Люди!

Корневище русское – это Авель, не убитый Каином!

Корневище русское целует каждое утро Бог.

Трогает. Обволакивает. Громит идолище татарино.

Впивается в гортань. Просачивается в слог.

Я не могу отступить, ибо сколько наших сгибло в концлагерях.

Сколько наших сгибло в армянских сёлах от ятаганов.

Сколько наших – однокоренных погибает сейчас на полях,

сколько сожжено в Одессе кучкой купленных хулиганов.

Повторяю: однокоренных, однокорневищевых!

Вставших гуртом, что небесным щитом,

кричащих, шепчущих, вопящих русскими ртищами

о будущем. О вечном. О золотом.

***

А у этого ножика сталь остра,

раскромсает бока самого осетра.

О, осётр ты мой, князь мой, владыка, мой царь!

Плавником поведи ли, хвостом махом вдарь!

Вот кузнечиков в травах стрекочет хорал,

на стекляшку простую ты, царь мой, попал!

На червя, на опарыша, синюю сельдь,

неужели твой голод сильнее, чем смерть?

Но не помнить я вечность теперь не могу:

твою будущность вижу на красном лугу!

Ты – с распоротым брюхом,

ты – в горле с ножом,

извиваешься глухо на суше ужом.

Этот нож, что из Павлова – нож острорез,

в осетровую шкуру клинком больно влез!

Раскрошил он чешуйки и выдрал кишки:

плавники заостряли свои кулачки,

хвост пытался ногами немедленно стать.

Убежать бы! Укрыться бы в синюю гладь!

Нож из Павлова, города, что на Оке,

этот город в моей распластался строке!

Он – лимонный, коврижный, в гусиных боях,

в декабрях, январях, февралях. Янтарях!

Он в своих перочинных взвивает ладьях,

во друзьях он моих. И он в Божьих гвоздях

каплей крови моей, осетровой, людской.

Ну, а мне-то на кой? Ну, а мне-то по кой?

Если морем, своею одною шестой

я – царь-рыбе, как будто являюсь сестрой!

Заглотнула стекляшку-наживку, лечу!

И клинком солнце мне бороздит по плечу!

Стихотворцев непризнанных клятвы кричу.

Меня город врачует – не надо к врачу.

К палачу мне не надо. Не надо к рвачу.

Мне к тому осетру. Мне ко князю, царю,

его белое тело сродни янтарю.

Золотая дерюга, свинцовая мша,

не левша – я отнюдь, а извечно – правша!

Но нечаянно, если авто колесом

я заеду на клумбу, то пусть невесом

этот сказ будет в рыбьем пространстве святом.

…Лучше благословите, хотя б шепотком!

***

С чем я, глупышка, сражаюсь? И с кем?

Коль вокруг меня ветряные мельницы.

Сами подобрались, кто скафандр, а кто шлем,

а кто лопасти тянет, кто просто так вертится.

Одной мельнице шестьдесят два. Другой семьдесят один.

Одна неуклюжая, толстая без гроша в кармане.

А друг её богат. Голос скрипучий, как после ангин.

Простирают они свои гибкие грани.

Я пыталась сначала с ними дружить.

Выходила в поле. Целовала колосья.

Седые – пшеницы, колючие – ржи,

ходила на праздники и на покосы.

Просто. О, как всё просто!

Крутились колёсики, перетирались зёрна.

Ветряные крылья заходились в неврозе.

Их дело – мука, ястребиные оси!

Их раскосые тени доставали до дёрна!

И пытались сомкнуть все мои корневища,

что врастали не в землю, а радужно в космос!

Ну, а мне-то чего? Это небо прогрызшей

до седьмого пласта, до тугого тороса!

Моё дело иное – идти и сражаться!

Ветряки обступали меня. Слали фотки

в фээсбуке! А друг мой, который Гораций,

был – робкий!

Наплевать! Начихать! Напишу на металле

то, что пёрышки крыльев в пуху на асфальте…

А у Пушкина нет орденов и медалей.

Вот и мне не давайте!

***

Кто-то должен! Глядите: мой город проснулся.

Я люблю это время тугое, что масло,

я люблю его цвет нежный, пламенный, русый,

я люблю его музыку, танго и вальсы.

Вот поэтому я и решилась на схватку

с этим временем, в небо вгрызаясь до дрожи!

И, конечно, к барьеру. Конечно, перчатку.

О, мне, право, не просто, мне, право, не сладко.

Я себя отдаю до нутра, без остатка.

Кто-то должен быть всё-таки Данко! Жить смело!

Кто-то должен быть всё-таки вечно в опале!

Не согретых дождей быть в ожогах, во шквале.

Заступиться за слабого. Быть твёрже стали.

Певчей птицей застыть в золотом минерале.

Мне за всех на распятье.

В костёр! Во скрижали!

Пусть поэты возжаждут новейших трагедий

Еврипида. Возжаждут пусть пыль Карфагена,

пламень гибнущих в жгучих пожарах наследий,

и безумную скрипку Нерона по венам!

Плач непризнанных, волей судьбы, стихотворцев,

возжигающихся, как раскольники в небо.

Кто-то всё-таки должен быть и духоборцем,

и светящимся телом, и этим озёрцем,

и дрожащим в ладони листом курослепа!

И стяжателем! И просветителем! Песней

той, которую петь будут сорок столетий!

Становлюсь всё небесней, воскресней, словесней,

я, как тот, всем ненужный

предчувственник, вестник,

начитавшийся Горького. Пьес. И трагедий…

***

Пересотвори, Господи, этот мир снова!

В жарких пальцах белую глину сжимая, катая.

И опять воскричи, что вначале всего было Слово!

О, какая в нём мощь – золотая она, вековая.