Молвинец

Ну-ка, девы, подружки, берите шитьё!

Расскажите про гибель вы Стеньки на плахе

и про то, как царёва шапчонка плывёт.

И Рублёв, что иконы писал, а под утро

тихо ангел слетал с поднебесья, затем,

чтоб в картины вселиться…Писателем круто

быть, себя извергателем в сотни поэм!

Быть писателем, значит, быть Гердой, во имя

равнодушного братца вмерзать в тонкий лёд.

Вечным Данко с затоптанным сердцем, что вынул,

дабы выкричать фразу: «Шагайте, народ!»

Быть писателем, значит, в пустыне Сахара,

как отверженный старец молитвы творить,

быть Прилепиным, значит, о люди! – Захаром,

свою жизнь положить на времён алтари!

Быть писателем, значит, петлёю Марины,

забубенной Цветаевой горло ожечь!

Значит, дуло к виску Маяковским рябинно

приложить и себя бросить в жаркую печь!

Быть писателем, значит, всегда быть распятым,

каждый день на Голгофу, сдирая ступни.

И не жди похвальбы. Не ищи угол пятый.

Будь во всём гуманистом. Всегда демократом.

Будь агентом Кремля, кумачом и расплатой.

Пусть тебя предадут – эти, те и они!

Быть писателем, значит, молиться, молиться!

Вавилонской блудницей уснуть, а проснуться,

чтоб Мадонною Горловской, белою птицей

или старицей с посохом в руце.

Быть писателем, значит, в плену суицидном.

Быть писателем, значит, в бреду сумасшедшем.

Быть писателем, значит извечно Майн Ридом,

значит всадником без головы неутешным.

Нет, не будь ты писателем. Лучше не надо.

Счастлив тот, кто лишь может слагать поздравленья

да частушки, пародии с каплею яда.

А писатель лучится, что богоявленье.

А писатель рождается вечностью, сходной

с запредельем! Где бритвой дожди въелись в кожу.

…Вот стою на мосту между Химками, Сходней

и тяжёлое небо держу.

И не брошу!

Старица

Из-под корки одежд: ребра, плечи, лопатки,

ты – река пересохшая, мёртвая глина!

А была бурной, этакой аристократкой

до блестящих рыбёшек, ракушек ванильных!

Вырвав дёрн, над тобою свисали соцветья.

Выдрав небо, над волнами луны сияли.

Обезжизненным словом, обвисшим, что плети

не наплакать воды бирюзовей эмали!

Ни восторга рассветов. Ни боли закатов.

Обмелевшая, дурочка ты человечья!

А в тебя я ныряла, так было когда-то

до ожогов восторга!

До воплей увечья!

А теперь ничего – ни стихов, ни надрыва,

лишь сплетение игл да камней вереница.

Ладно, я! Мне не кинуться больше с обрыва.

Но как девице быть? Где же ей утопиться?

А как было! Как было! Как всё-таки было!

Я кровавый твой лёд от ресниц отдирала!

И в осоковых брызгах порезов остылых

твоих ядов выскрёбывала волчье жало!

Ах, ты старица! Ты постарела на вечность,

постарела на Каина, на поцелуи

всех Иуд и на вымерший путь этот млечный,

не волхвиться тебе, не вздымать больше струи!

Вот стою и не знаю: смеяться ли, плакать.

Или встать на колени и рвать, воя, косы?

Иль венки мне плести из левкоев и маков.

Не унять! Не обнять твои бывшие плёсы!

И в отчаянье деревце рвётся – убиться!

И в слезах горьких стебли ложатся под пилы!

Только чёрное солнце.

И чёрные птицы.

Ты себя же сама, исчерпавшись, убила!

И я грудью бросаюсь: возьми! Я – живая!

Всё бери мне не жалко. Унесть сколько сможешь!

Вот как выглядит это – изгнанье из рая,

а не так, как кричала ты: писарь, художник…

Ты иссохла уже, никуда не прорвёшься,

ты так вымерла вся: амнезийно, бесстрастно.

О, как царственно я позабыла истошно!

О, как ясно!

Притча. СОРОКА

Ах, как же легко терять перья зимою.

Одно я нашла. Молоко так льняное

на пальцы, как будто лилось мне. Нас двое,

о, дитятко, птица! Вот с этого срока

мне всё – глубооко. Мне всё – белобоко!

За что возвели тебя в ранг побирушек,

воровушек? Плюнь ты на этих подружек!

Я глажу перо твоё: белый лён, пряжа,

сырковая масса со вкусом изюма.

И пальцы мои, словно пахнут грильяжем,

и ветреным шурум-бурумом.

Тебе выколдовывать эти стекляшки

и в снах утопать. За тебя мне так страшно,

как страшно бывает за горечь и правду,

как за невиновных в руках террористов,

а, может, да ну их всех к ляду?

В льняное твоё молоко словно – выстрел,

когда поведут на костёр, словно ведьму

за стрёкот, за музыку. О, если петь бы,

катая, как зёрнышко, творог зернистый,

мне ясно, до связок разрывов – мне близко.

Я голос срывала, чтоб перекричать мне

воробышков, соек да Каинов-братьев!

Раздай всё обратно, сорока, родная,

в куриных своих коготочках сжимая!

Вот заповеди, например, птичьи. Десять.

Зачем у безлесья строчить про безлесье?

Зачем у легчайшего требовать веса?

Зачем у преснейшего ждать интереса?

Уж лучше в костёр. Чтоб сожгли, словно ведьму!

Где дуло к виску и стрелу арбалету.

Твоё сорочиное небо воздето.

И пёрышки оземь. Лён млечный прочитан.

Но любишь мучительней ты и открытей.

…Но нет на любовь никакого ответа.

***

Осталось мне плачи времён всех собрать:

плач всех Ярославн, перуниц и княгиней

по детям, мужьям. Да в котомку, где кладь.

О, сколько же плачей в моей сердцевине?

Солёных, что море, горючих, что жар.

Мне плачи чужие в бессонницу бьются,

тела свои слёзьи в меня плотно вжав,

по странам погибшим в чаду эволюций!

Они, как деревья, что с корнем: их рвёт

ветрами, забвеньем, исчадьем, бураном,

мне плачи чужие – не сладость и мёд,

мне плачи чужие – не плот и оплот.

От них в моём сердце, что рваные раны!

Вот слёзы ребёнка тугие, как плеть,