Молвинец

лужёные! Выкрикнуть есть чем!

И вымолить есть чем! И выплакать есть чем!

Своим же – своё, что живому – живого!

Когда возношусь к Иоанну Предтече,

когда дорастаю до высшего слова!

Гортань, что кровавит моё исчисленье.

Гортань моя пахнет тогда хлебным колосом.

О, «Храм моего неизменного голоса»!

Какие распятья в нём!

Все – на колени!

Старухи, чьи юбки длинны, все в оборках.

Подруги, чьи лица сегодня безгрешны.

Чьи спины белужьи мелькают в кофтёнках.

Все!

Все на колени!

Все!

Все неутешны!

О, сколько гвоздей вбили вы в мои звуки!

В распятые хрипы!

Я голос распела

до чистого слога! Сердечного стука!

О, храм мой пронзительный! Солнечно-белый!

Пусть все Геростраты поют пепелища!

Зовут пепелища! Несут запах гари!

Чужое пускай, словно стая не ищет,

голодная, волчья, где твари по паре.

Мне кредо сегодня – познанья и знанья!

Где ваши погибели. Наших не будет.

Безумный Нерон – в Риме! А не в Рязани.

В Москве Берлиоз с головою на блюде

А вы… впрочем, мне ли топить ваше масло?

А вы… впрочем, мне ли судить Герострата?

Мне так нынче ясно, парнасно, пегасно.

И места под солнцем – всем хватит.

***

Мы вдвоём бы открыли одну комету,

Лексель! Запишите меня в эпигоны,

призовите меня, как воровку, к ответу,

во свидетели публику здешнюю. Полно,

не стесняйтесь! Ещё социальные сети

и клеймо на плечо мне, тавро из дракона.

Я с рожденья гонима. С рожденья в ответе.

Ибо, кто так ярчайше блистает – виновна.

Красота – это грех. Не спасение! Сразу

говорю: возжигаюсь сама, чтобы – в топку.

Никого не волнуют душевные язвы.

Просто к плахе – верёвку.

Мне с открытьями больно. Без них мне больнее.

Я просыпала крик. Разлила сок гранатный

в подражанья, мимезис, в покражу идеи,

в переплавку, в потраву, шестую палату.

А комета моя – лишь фальшивое солнце,

посияло и хватит! Теперь нас с тобою

через сто микроскопов и тридцать червонцев

пропускать каждый раз будут перед толпою.

Проверять будут: нет ли в нас примесей чьих-то!

А Святые отцы будут тыкать перстами.

Мы с тобой – преступленье. И, крадучись, тихо

во сияющий эллипс. А что же вы сами

в Пастернаке увязли, что клюква в болоте,

в Бродском, словно в крови, перепачкали руки.

Прислоните пылающий образ в полёте

прямо к телу, ко мне – прожигающей муки!

«Ни сумахи, ни разума!» – скажут Святые

и уйдут, оставляя мне запах лаванды,

троекратно крестясь.

Я свои запятые,

как заклятья затем загонять буду в гланды.

Закрепляя сквозь горло столетья иные,

Валаамским певцам наслоившись на ноты.

Заверните меня во рубахи льняные

плотно!

***

Есть города особого значения.

Есть города особого звучания.

И как мне доказать вам, если больно?

Там крик всегда на уровне молчания.

Там песнь всегда – безмерно колокольна!

Там путь всегда по полю – на Голгофу!

Я истерзалась по сакральным строфам!

Я – Магдалиной льну к твоим стопам:

о, благородство, ты – у Богородска!

Тебя на растерзанье не отдам.

Вот выпадет из косы заколка…

Тебя к груди прижать бы, как ребёнка

качать и убаюкивать. Свирель

нести за пазухой. И целовать твой ветер.

Мой сказочный, ты мой последний Лель!

Не выпадай из сердца кукушонком.

Там больше нет таких тысячелетий!

Остались: Троя, Китеж, Карфаген,

ещё Калязин затонувший с колокольней,

и запах гари; одичанье, тлен,

затопленное кладбище и штольни!

Там больше, в сердце, нет таких вот птиц

с отливом чёрных, белых, разномастных.

Я так устала от пустых глазниц,

от пошлостей, бездарностей бесстрастных!

Сожжённых сёл и мёртвых деревень.

По мне пусть ритмы рваные, чем звуки,

что не отбрасывают золотую тень.

Мне графоманы – что Тантала муки!

Я без тебя, о, Богородск, Тантал.

Мне не вкусить амброзию, нектара.

Да,

я из тех, кто не предал, не сдал

ни пядь земли отцовой, ни гектара!

***

Руки тяну к осколкам родины я моей.

Родины, покрывающей алыми парусами

ломоть ржаной полушария,

синий простор морей,

родины, что глядела наших отцов глазами!

Руки тяну к осколкам! Карта из прошлых времён,

что на стене пришпилена, не утаит маршрута!

Мамочка! Это сон. Тридцатилетний сон

будто!

Да там у всех у нас – разностей было полно

несовершенств. Затем, помните, в девяностых,

как раскрутили вширь старое веретено,

как раскрошили страну в кучу осколков острых.

Нет, я – не коммунист. Нет, я – не демократ.

Но мне безумно жаль. Нас. Что случилось с нами.

То, что попали мы зернами в грубый накат,

то, что нам нужно взойти в этой печи хлебами.

Но слишком жёсткий огонь. Но слишком огненный жар

на подгоревших полях, либо не масляно тесто.

Руки тяну, тяну, ой, как мне родину жаль!

Ту, что внутри меня. Ту, что вокруг повсеместно.

Дайте мне шёлковый плат – плечи плотнее прикрыть!

Руки, которыми я жадно тянусь, задыхаясь.

Если объятья мои станут летучее крыл,

чтоб обошла судьба внуков моих лихая.

Вдумайтесь в имена, в подвиги, в наше всё.

Парк есть победы у нас. Космос Гагарина. Пресня.

Символ не раздробить ни в два притопа, в прищёлк.

Сколь не суди – не судить.

И не забыть, хоть тресни.

Там мы крылатее. Там чище, молебней, сильней.

Я не хочу, чтобы бывшей, я не хочу, чтоб погибшей.

Через препятствия к ней. Через столетия к ней.

Я – твой осколочек суши, хлебная крошка морей,

я – твой клочок распоследний этой целебной афиши!

***

Воды холодной терпкая струя

из горлышка стекает вглубь кувшина.