Молвинец

Троянская Елена – это я!

Отец хотел мне дать такое имя.

Но маме нравилось Фотинья. Фотина.

Алёна – сёстрам!

Греки – те же русы!

По книгам моим бродит старина.

По жилам – солнце. В кости, в каждый мускул

Эллада бьётся. Досмотреть бы сны

о веке Золотом! В накидках, складках.

Ужели я – исчадие войны?

Ужели красота – не так уж сладко?

Как жёлтых вод холодная струя?

Меня распять. Меня убить такую…

А красота – есть грех. Все вы – судья!

Так значит я, и вправду, существую?

Я – есмь приговорённая. Во мне

всё живо. Всё – жара и лето.

Во мне – всё больно! Город на холме…

Прочь, прочь! Достали вы меня, поэты!

Мне плакать хочется! И выть, зажав кулак

между коленями. Беременна я Троей!

Её конём слоновьим! Экий враг –

комок из дерева и тоже мне – в герои!

На мифе – миф. Наполнены сердца,

как Леонардо полон Моно Лизой,

так Троей – я! Что девять грамм свинца,

она во мне растёт в плену коллизий!

О, тело моё белое, не рвись

на сто осколков виноградно-винных!

…Экскурсия. Мне гид – как звать? – Парис,

помешанный на деньгах и машинах,

расскажет суть. Ужель и он – судья?

Смазливенький…целует руку звонко.

Ах, дурачок, Елена – это я,

вынашиваю Трою, как ребёнка.

Чанаккале. Уютный дворик. Бар.

Богатых любят здесь, как сыр творожный.

А я сижу и думаю: «Нам в дар

Эллады сны! Россия в дар нам тоже!»

Парис целует щёк мне алый жар…

И сигаретно пахнет его кожа.

– Зачем приехала? – он спросит.

– Как зачем?

Ищу свою могилу. Я – Елена.

Пирожное. Маслины. Сладкий крем.

А с Троей что?

А Троя – внутривенна!

Парис влюблён. Влюблён, как Менелай.

А судьи кто? А судьям – взятки гладки!

Златая пыль струится. Птичий грай.

И огненные в небесах заплатки!

ПЕВИЦЕ. Притча.

Не могу потакать. Надоело. Как можно этими пальцами,

как можно тебе этими же устами, руками, телом

высокое петь и низкое швами скреплять, как канальцами

и думать, что ржа не разъела.

Как можно из этих же струн выдыхать сладость муки?

Как можно из этих же струн выполаскивать пошлость тебе?

К двум стульям примкнувшая.

Плачи и стоны бузуки,

они не простят. Они будут истошно скорбеть!

И арфы. И лютни. Возьми лучше узенький стержень,

туда поместить попытайся небесную плоть!

Они не простят. Если я, видит свет, смилосержусь.

Высокому – высь!

Сорняки – вырывать и полоть!

Нет, я не Господь. И не Бог. Лишь на сцене – богиня.

Когда от зерна отделяются плевелы, комья земли.

Плевелье житейское хуже! Молю я во имя

умершей Марины Цветаевой руки твои

и звуки твои! И уста, откровеньям подвластна,

сужденьям подвластна! Есть истины, что им онлайн?

Ты струны порви! Пальцы в кровь исколи, зренья застя.

Ты голос сорви! Словно сердце, ты вырви гортань!

Не пой то, что низко, безграмотно вместе с высоким.

Вот этим же телом. Иначе и тело – в куски!

Оно – пустота. А искусство, родная, не гонки.

Искусство – пожар! А стихи – это пули в виски!

И снова ты спросишь меня:

– Кто такая ты? Кто ты?

Учитель, правитель, прислужник, советчик? Ты кто?

Отвечу:

– Я зритель. В последнем ряду вжалась плотно.

Я книги люблю, хлеб, и зрелища, и шапито!

Пальто

там на вешалке: пуговки, замша и брошки.

Пишу потому, что люблю! Выдыхаю любовь

петлёю Цветаевой, к горлу примкнувшей рогожкой,

и чувствую как, задыхаясь, пульсирует кровь!

Так смерть вызревает. Устами в багряной помаде

ласкаюсь я к звукам в высоком, ином далеке!

Как будто бы пью исцеления вещего ради

бессмертную воду звезды потонувшей в реке.

***

Вот в этой пыли, в хлебных крошках морей,

в густой, ятаганской, языческой скорби,

ну что, Адана? Сколько было церквей

Апостольских здесь сожжено и соборов?

Вот здесь мне с лица твоего слёзы пить.

Я слух свой прикрыла ладонями. Всё же

я слышу, как плачется пёс на цепи,

зарезанный турком, от боли, от дрожи.

Седой я армянкой, чьё горло в крови,

мальчишкой с разорванным телом в Алеппо

и я – стариком!

Мне молить, мне вопить:

– За что вы? За что вы? Так зло. Так нелепо!

С чего началась эта гибель, резня?

Конечно, со слухов и сплетни им – пища.

Как будто армяне виновны. Огня

пролили на масло иль масла в кострище.

Динь-дон.

Слышишь звон?

Погибшим поклон.

И вот в моё сердце, в его корневище

вошла в одночасье беда, как бетон.

Динь-дон.

Итак, Адана современная! Центр

усыпан базарной своей толкотнёю.

За несколько лир покупаю абсент,

котлету коровью.

И вновь лишь глаза, сидя в баре, прикрою:

бегу я от турка армянкой седою,

худым стариком и мальчишкой в Алеппо.

С ума я схожу? Или брежу, болея.

Но будто я к небу звездою воздета…

А гомон вокруг. И с цветами – аллея.

И лето!

И время – пора золотая…

Послушайте, люди! Но люди не слышат.

Я рыбой на суше уста разверзаю.

Я – сбор виноградный, что в чане, кишмиша.

Я – каплей багряной, я – ком земли рыжий,

я – этот клочок поднебесья, что выжжен.

Ах, да у времён перерезано горло.

Ах, да на краю мы стоим водопада,

пока мир кружится по-птичьи, по-орльи

за несколько лет до распада.

***

Я давно хотела поговорить о том, кто такой писатель,

мастер, художник, создатель, выхаркивающий слова.

Он – князь Игорь ведущий русские рати,

он – убиенный. Отсекнута голова.

И княжна Ольга, рвущая власы в испупе,

воющая, ползающая от горя по траве,

она – тоже творец, что никем не подкуплен

за мех, серебро во широком дворе.

Ну-ка, девы мои, расшивайте рубахи!