Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Spartam – или скорее Venetiam – nactus es1166; англичане, по всей видимости, в конечном счете все же не унаследовали столь совершенного имущественного равенства, чтобы оно позволяло им практиковать в республике общественную, а не частную добродетель. Как следствие, они должны совершенствовать то, что имеют. Ограниченная монархия не является идеально уравновешенной республикой; она лишь балансирует между факторами, содействующими свободе и приводящими к порче, между собственностью и зависимостью, между исполнительной властью и парламентом, и этого вполне достаточно, чтобы обеспечить свободу и частную добродетель, предотвратив наиболее разрушительные проявления коррупции и фантазии. Эти строки написаны Тренчардом, и мы явственно различаем голос 1714–1719 годов; «старые» виги, примкнув к тори на базе идеологии «страны», из‐за эксцессов и крайностей Высокой церкви, которую последние поддерживали, оказались вынуждены принять систему, навязанную вигами из «придворной» партии1167, в рамках которой был утвержден Семилетний акт и которая теперь, после краха Компании Южных морей, шла к окончательному формированию сильного правительства во главе с Уолполом. Для авторов, принадлежащих к неохаррингтоновской традиции, это означало признать власть, державшуюся на патронаже и финансах, которую они никак не могли считать не подверженной коррупции; в такой системе невозможно восстановить чистоту какого-либо принципа. И принятие этой реальности означало принятие верховенства страсти и выгоды.

У обвинений, которые Тренчард и Гордон предъявляют миру коррупции и иллюзии, есть еще одна особенность, которая не должна остаться незамеченной. От картины ложного сознания спекулятивного общества1168, в котором люди, будто помешанные, гоняются за призрачным золотом, совершая манипуляции с ценными бумагами, они переходят к изображению других форм ложной чести и ложного сознания, обусловленных уже не избытком свободы, а избытком власти: мира абсолютной монархии, где люди и их ценности не просто подчинены власти автократа, но даже в собственных глазах существуют лишь по отношению к нему и его придворным1169; мира суеверия и религиозного культа, который есть не что иное, как описанное Гоббсом в четвертой книге «Левиафана» «царство фей», где людей держат в подчинении, заставляя их жить в призрачном мире нереальных сущностей и объектов1170. Отмеченный нами раньше негласный альянс «Левиафана» и «Республики Океании» по-прежнему актуален для этих неохаррингтонианцев. И власть суверена, и добродетель гражданина одновременно изгоняют фантазии и изображают вещи и людей такими, какие они есть, но если у Гоббса ложное сознание порождало мятеж, в республиканской традиции оно воплощается в коррупции. Людей, живущих фантазиями, используют в своих интересах люди, правящие за счет фантазий. Автократы, священники и биржевые трейдеры выступают здесь в качестве общего врага, и ход рассуждений, который мы проследили, наводит на мысль, что именно они и способствовали формированию такой теории. В «Персидских письмах», созданных примерно в одно время с «Письмами Катона» под сильным впечатлением от краха «Компании Миссисипи», Закон изображен в облике северного чародея, который продает мешки, наполненные ветром, убеждая людей, что это золото1171. Такие полномочия даны ему властью короля, чьи придворные живут и принуждают других жить в вымышленном мире, где нет ничего, кроме чести в значении репутации, которая сама по себе определяется отчасти распоряжением того или иного автократа, а отчасти взаимным обманом придворных1172. Придворный приравнивается к клирику, монаху и лжефилософу, и исследователи1173, анализировавшие те из «Персидских писем», где отстраненно рассказывается о трагедии в гареме Узбека, настойчиво утверждали, что королевский придворный сравнивается с евнухом, а испорченный гражданин – с отвергнутой женщиной, так что Монтескьё рассматривает проблему фантазии и коррупции в плоскости сексуальных отношений в классическом ойкосе (oikos). Если так, он, по-видимому, вообще отказался от того, чтобы искать virtus в браке (Мандевиль отметил в этом слове, происходящем от vir, корень, связанный с мужественностью); во всей книге мы встречаем лишь два случая идиллических отношений, один из которых основан на инцестуальной связи между братом и сестрой, а другой – на эротической сцене о связи женщины с несколькими мужчинами1174, и можно подумать, что Монтескьё окончательно разочаровался в экзогамии. Впрочем, как бы там ни было, очевидно, что противопоставление добродетели и ложного сознания могло служить основной для самых различных социологических теорий.