Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Следует отметить, что устройство учтивого общества все более способствовало эффективному ведению войны. «Коммерция» породила «публичный кредит», а «публичный кредит» – «постоянную армию». Последняя являлась не просто инструментом, с помощью которого государство преследовало свои цели. Благодаря армии этот процесс не превращался в разрушительный; когда государство контролирует регулярные военные силы, снижается риск гражданской войны (ключ к тайне 1688 года в английской истории). Война все больше подлежала контролю со стороны государства, и непродолжительное время существовала утопия, в которой Европа представала «содружеством» или «республикой» государств, в отношениях между которыми воинственный элемент нивелировался и приобрел более цивилизованный характер благодаря совместному влиянию jus gentium и общей культуры нравов, распространявшейся за счет коммерции. (Уделяя особое внимание теме нравов, я не отрицаю значимости международного права.) Эта утопия начала рассеиваться к 1763 году, когда масштабные войны между Францией и Британией за господство в Европе, Америке и Индии привели, каждая в свой черед, к такому росту «публичного кредита», что «государственный долг» стал грозить революционными последствиями; что касается интересующей меня здесь версии философии истории, идеально-типическую роль здесь играет высказывание Юма: «или нация должна уничтожить государственный кредит, или государственный кредит уничтожит нацию»1389. Юма во всех его работах занимало превосходство современного общества, основанного на торговле, над обществом древности, базирующемся на обособленном труде людей. Впрочем, в итоге он нарисовал картину общества, настолько задолжавшего безликим кредиторам, что ценность всей собственности, свобода каждого человека и значение всякой вещи и идеи свелись к способности убеждать кредиторов продолжать строить расчеты с исключительной опорой на спекуляции. Естественные отношения между людьми в обществе – а здесь играли свою роль и нравы – в таком случае распались бы и исчезли за неимением онтологических или эпистемологических оснований. Эдмунд Бёрк сделал вывод, что государственный долг стимулирует революционные фантазии и влечет за собой революцию, полностью переворачивающую нравы и обычаи1390.

С учетом всего сказанного я и говорю о значимости подхода, сформулированного Эндрю Флетчером еще в 1698 году1391. Будучи горячим сторонником распространения торговли, – будучи в числе тех, кто поддерживал шотландскую колонизацию Дарьена, – он сомневался, не приведет ли развитие торговли и потребления к отказу от чего-то существенно важного для человеческой свободы, а именно от владения оружием и имуществом, обеспечивающим социальную основу для ношения оружия, – необходимых, чтобы человек мог лично участвовать в касавшемся его управлении. Как мы уже видели, в ответ на подобные сомнения Даниэль Дефо утверждал: человеку достаточно иметь представителя в парламенте, следящего за злоупотреблением властью со стороны государства, теперь ведавшего армией, и общество, основанное на личном владении оружием, будучи воинственным и бедным, делилось на хозяев и рабов. Перед нами спор между прямой и представительской демократией, и мы близки к оппозиции между позитивной и негативной свободой; и в то же время это дискуссия между двумя историческими моментами структурного напряжения, характерного для «момента Макиавелли» в этом смысле. Человек, располагающий средством обеспечить себе свободу, склонен скатываться в варварство, не находя опоры в свободе других людей; человек, чья свобода заключается в возможности проявлять различные способности и таланты, но который при этом никогда не собирает их в единое целое и тем самым лично не участвует в деятельности на благо общества, идет по пути прогресса, который в конечном счете приводит к коррупции. Тогда он обнаруживает, что оказался под властью тирании. В истории нет идеального момента, и хотя мы можем представить себе тип свободы, состоящей в том, чтобы благоразумно балансировать между полюсами древности и современности, реализация такой свободы зависит от сохранения целостности личности, необходимой для действия в истории, тогда как история превратилась в процесс, который делает эту целостность ненадежной. Так возникает узнаваемый вариант историзма, который можно увидеть в трудах многих мыслителей XVIII столетия.