Мона Ли

— А что же, Маша, вещичек так немного, — спросил Пал Палыч, и закашлялся — глупо вопрос прозвучал, и неуместно. Тут Машке Куницкой как гвоздем в сердце — а заначка-то! Нычка её… с «Ильичами» — так в вагоне почтовом и колесит, в надрезанном дерматине верхней полки… Куницкая точно помнила запах купюр, явственно видела белую резинку, перехватившую тугой рулон, но тайник, куда она спрятала деньги, в её голове странным образом кочевал по почтовому вагону, и она сама понимала, что точного места не вспомнит. Даже под угрозой расстрела.

Глава 3

Дочь Пал Палыча Таня мачеху возненавидела пылко и на всю жизнь. Даже к столу не выходила, если та дома была. Маша, привыкшая ко всему, в матери к падчерице не лезла, так, здоровалась, обед готовила, да бельишко стирать не отказывалась, а по хозяйству помочь не просила. Таня жила в бывшей родительской спальне, куда не пускала никого, кроме маленькой сводной сестрички. Нонну Таня полюбила так, что уехав из дома учиться в Москву, приезжала только ради нее, одной.

Нонне сравнялось три года, и Маша заговорила о детском садике, но тут и Танечка, и Инга Львовна, да и сам Пал Палыч — нет, и все тут. — Ну, как избалуете, — защищалась Маша, — и так уже девчонке всю голову задурили — ох, красавица-раскрасавица, это ж белоручка вырастет и тунеядка, каких свет не видывал! Да она ж во двор выйдет, встанет, улыбочку свою выдаст — ей даже подзатыльник никакой хулиган не отвесит! Как ей жить-то потом?

Ни в какую не убедила. Пал Палыч, до того доходило — если Инга Львовна заболеет, а Танечка на свидание собирается, даже в суд с собой Нонну брал. Там все вокруг Нонночки чуть не на цыпочках, да кто с конфеткой, кто с яблочком, до того девочку избаловали, она уже и с матерью через губу начала говорить. А записали-то Нонну — Нонна Захаровна Ли, без прочерка — где отец, для того Пал Палыч ведомыми ему путями Захарку нашел, через милицию, правда, пришлось. Ну, он, Захар, сразу ушки-то поджал, какие, мол, возражения — достаточно глянуть, не спутаешь. Насчет алиментов, конечно, запинка вышла, но договорились полюбовно, мол, на сберкнижку, а уж — на восемнадцатилетие-то — и как раз существенно будет. А как время пошло-побежало, прикипел Пал Палыч к своей приемной, к младшенькой, да так, что вопрос ребром — пусть Коломийцева будет, и все дела! И по отчеству Павловна, а то, что это — Захаровна, да еще и «Ли» какая-то. Тут-то Таня и скажи:

— Ну, наша девочка и не Коломийцева, и не Нонна — глядите, как улыбается, а? Это ж вылитая Мона Лиза с картины художника Леонардо да Винчи, — и журнал «Огонёк» открыла.

— И чего общего, — Маша плечами пожала, — наша чисто Чингисхан какой, смуглая да узкоглазая, а тут женщина дородная, видно, что знатного рода, раз в журнале печатают.

— Темнота ты, — Пал Палыч потрепал жену по спине, — эта улыбка такая таинственная, что уж какой век отгадать загадку не могут.

— Вечно народ дурью мается, — Маша поставила утюг на ворот рубашки, — улыбается, как придурошная, я и не таких видала.

Посмеялись, а так и осталось — Мона Лиза, да Мона Лиза. И маленькая Нонна, которую Маша с криком — «я мать, мне виднее», все-таки уговорила отдать в детский садик, так всем и отвечала, знакомясь — Мона Лиза. И даже сама Маша, как-то забывшись, вывела на метке, пришитой к сарафанчику — «МОНА ЛИ».

Глава 4

Когда все хорошо, тогда и не живется. Уж как мотала жизнь Машку, как терла да мяла, как била наотмашь — а ничего опыту не прибавило. Выла она от тоски, про себя выла — так, скулила тишком, и как уж сама себе руки готова была оторвать — а хотелось выпить, хотелось так, что ночью, на огромной двуспальной кровати, на резной спинке которой целовались два ангелочка, она вертелась под атласным стеганым одеялом ужом, а не выдержав, шлепала, босая, на кухню, и пила ледяную воду из-под крана до тех пор, пока зубы не сводило. Вся квартира, уставленная вывезенной из Германии мебелью, давила на нее. Страшилась она огромного буфета, в готическом стиле, с островерхими башенками наверху, с гранеными стеклами в дверцах и с выезжающей из пазов доскою для резки хлеба. Такими же были и стулья, и полукресла, и даже огромное, лишенное ножек, зеркало, стоявшее в простенке между окнами — туда Маша и заглядывать боялась. Так и мерила она шагами комнаты, и чудилось ей, что все эти единороги и звери, все эти странные люди, вырезанные из темного вишневого дерева — скалятся, хохочут и пугают её, крича — пошла вон, самозванка, не место тебе в таких хоромах! Пал Палыч, привыкший к её ночным страхам, находил Машу, сидевшую на простой табуретке на кухне, и, обняв, вел спать — ну, не совсем — спать, а исполнять супружеский долг.