Монады

Это было свидетельством окончания той самой великой и страшной войны. Я помню, помню! Вспоминаю тот день в Москве в соседстве Патриарших прудов, к названному времени ставших уже Пионерскими. Ранним майским утром бегу на соседнее Садовое кольцо, привлеченный доносящимся оттуда гулом и ропотом людской толпы. Победа! Мы победили! Мы одолели проклятых немцев!

Хотя нет, нет, это годом позже! А тогда была ранняя многообещающая весна уже менее тревожного, чем предыдущие, 1944 года. И я под ярким, еще прохладным апрельским солнцем бежал на Садовое кольцо, привлеченный приглушенными звуками толпы, мрачно взиравшей на столь же мрачное шествие плененных врагов по ярко озаренному почти неземным сияющим солнечным светом, выгороженному высокими домами пространству широкого проспекта. Немцы шли молча. Мы молча взирали на них. Садовое кольцо сияло под яркими лучами победительной весны.

Мы уже были победители.

Девочка прищуривалась. Она была чуть-чуть близорука. Но очков еще не носила. Ущерб ее зрения обнаружился несколько позднее. Так что разобрать мелкие официальные письмена она вряд ли могла, хотя читать научилась с самого что младенчества.

Отец откладывал газету и откидывался на спинку раскинутого пляжного полотняного полосатого кресла. На подлокотном столике легкой, почти паутинной конструкции, стоявшем по правую руку от него, лежит распахнутая книга. Ветер легко перелистывает желтоватые страницы. Да, собственно, ее можно начинать читать с любого места, так как были известны почти наизусть эти огромные, многократно перечитываемые фолианты великой русской литературы. Известны уже и девочке. Великие русские писатели, не покинувшие их в этих удаленных годами и расстояниями странно чуждых и уже все-таки не чуждых краях!

Гиганты, строго и спокойно взирающие на нас из затененной глубины столетий.

Примерно так в те далекие школьные годы и я определял их для себя. Вернее, так определяли их для нас наши торжественные и внимательные учителя. А мы просто неукоснительно следовали сим строгим и неотменяемым предписаниям, глядя на величественные, но и одновременно исполненные в весьма убогой графической манере серьезные и неумолимые портреты классиков, всматривавшихся в наши неосмысленные лица со стен переполненных послевоенных классов.

Они учили нас. Мы учили и изучали их. На пользу ли? Кто знает. Но уж, во всяком случае, не во вред.

От видневшегося в отдалении небольшого деревянного строения отделялась фигурка китайца-официанта, одетого во все ослепительно белое. На вытянутой руке с изящно поднятыми пальцами покоится маленький металлический поднос с прохладительным напитком. Опять-таки девочка видит все это в ослепительной четкости деталей и подробностей. Поднос, покачиваясь, изредка вспыхивает лучами, исходящими от сглаженных граней его нехитрого декора, бегущего по острой кромке. Лучи долетают до девочки и на мгновение даже слепят ее.

Официант медленно приближается, почти подплывает к отцу, грациозно огибает его с левой стороны и, деликатно наклонившись, ставит стакан с цветным наполнением на столик. Что-то тихо спрашивает, получает ответ, согласно кивает и независимо удаляется в сторону домика.

Отец сидел неподвижно, вглядываясь в сторону моря. Ветер шевелил его белые волосы и разносил в разные стороны звуки неясных голосов и птичьих вскриков. Книга шелестела страницами. Девочка слышала их шорох, еле различимое лепетание человеческих голосов.

В определенное время в другой стороне пляжа возникала тощая фигура разносчика фруктов. Вернее, развозчика, так как обок его, перебирая тоненькими спичками ломких ножек, тихо ступал маленький, покорный, почти блаженный ослик, поверх которого мерно покачивалась прилаженная, непомерного размера, деревянная конструкция с фруктовой поклажей. Приближаясь к месту расположения девочки и ее родителей, по пути торговец должен был миновать огромную, сложностроенную архиерейскую дачу, упрятанную за высоким, прямо-таки пылающим на солнце, каменным беленым забором. Ее обитатель архиепископ Виктор был впоследствии убит самым странным и жестоким образом. Все были просто в смятении. Убийц не нашли. Искали, но не нашли. Видимо, не очень-то и искали.

Но это позднее.

Торговец уверенно и заученно выкрикивал: «Банана! Яболока!»

Ослик с хозяином исчезал в жарком мареве водяной пыли.

Девочку окликали, поднимали, ставили на ноги. Некоторое время она стояла, покачиваясь и протирая глаза. Снимали с нее покрывало, встряхивали и отдавали прислуге. Обертывали в какие-то красочные легчайшие ткани и несли к повозке. Естественно, уже не с той поспешностью и беспокойством, что после падения в реку.

Но нет, нет. Скорее всего, она сама бежала, чуть-чуть проваливаясь упругими ножками в мягком рассыпчатом песке. Временами она серьезно взглядывала вниз и снова, крепче ухватившись за руку отца, поспешала за взрослыми. Иногда девочка тревожно взглядывала назад. Убедившись, что братишка, вцепившись в руку матери, поспешает вослед за ними, она снова легко и беззаботно бежала дальше.

Все забирались в коляску, и возница-китаец трогал.