Монашка к завтраку

Снаружи уже выкрикивали заголовки вечерних газет: судно затонуло, траншеи захвачены, кто-то произнес новую зажигательную речь. Мы обменялись взглядами: старый книготорговец и я, – ничего не говоря. Мы понимали друг друга без речей. Вот тут мы – в особенности, а вот тут – все человечество в общем, и над всеми царит гадливое торжество вещей. В этой непрерывной бойне людей, в вынужденной жертве этого старичка равно торжествует материя. И шагая к дому через Риджент-парк, я тоже убедился в торжестве материи над собой. Книга моя была бессовестно тяжелой, и я все пытался сообразить, что, скажите на милость, стану я делать с клавиром «Роберта-Дьявола», когда приду домой. Он станет лишь еще одной вещью, которая придавит и подомнет меня, мешая двинуться, она уже, в этот вот миг была очень… у-у, омерзительно тяжела. Я перегнулся через перила, окружавшие декоративный водоем, и, как мог неприметно, без нарочитости, позволил книге упасть в заросли кустов.

Я часто думаю: было бы лучше всего не пытаться искать решения для сложности жизни. Жизнь сама по себе достаточно тяжела, чтобы еще больше осложнять ее ход размышлениями о ней. Самое мудрое, наверное, это принимать как должное «гнетущую для человечества судьбу родиться по закону одному, во власти ж оказаться – у другого» и оставить все как оно есть, не делая попыток примирить несовместимое. О, глупая замысловатость всего этого! А я ведь, помимо прочего, еще и пять шиллингов попусту потратил, что, знаете ли, серьезное дело в наши тощие времена.

Смерть Лалли

[132]

Море покойно дышало, галера, прижавшись к прозрачной воде, медленно, ритмично покачивалась в такт его сонной жизни. Внизу, в самых глубинах кристально чистого Средиземного моря по белому песку дна лениво, длинным темным пятном колыхалась ее тень, очень медленно, чуть вперед, чуть назад; зеленая мгла двигалась едва заметно, очень медленно, туда – сюда. Иногда появлялись рыбы; они то зависали, неспешно поводя плавниками, то легко и до невероятия быстро куда-то срывались; и их обездвиженность и рывки, казалось, не имели цели; их жизнь казалась таинственной и непознаваемой, как жизнь ангелов.

На галере стояла полнейшая тишина. В вонючем трюме под палубой, сидя на узких банках, спали прикованные цепями гребцы. Матросы на палубе тоже спали или, рассевшись небольшими группками, играли в кости. Передняя часть палубы, судя по всему, предназначалась для знатных пассажиров. Двое, мужчина и женщина, устроились на лежанках, их лица, полуголые руки и ноги расцветила красная тень от большого натянутого над ними тента.

Как прослышали моряки, на борту у них находился благородный господин со своей наложницей. Они плавали в Скандерун и теперь возвращались домой в Испанию. Гордые, как черти, эти испанцы. Господин обращался с матросами, будто с рабами или собаками. Женщина еще ничего, но такую мордашку и пару грудей можно найти и в родной Генуе. При одном взгляде на нее кого-нибудь из моряков с другого конца галеры обладатель наложницы приходил в бешенство. Одного он ударил за то, что тот ей улыбнулся. Проклятый каталонец, ревнивый, как старый олень. Они желали ему оленьих рогов и оленьего же нрава.

Даже под тентом было очень жарко. Мужчина очнулся от беспокойного сна и потянулся туда, где на маленьком столике подле него стояла глубокая серебряная чаша с вином, смешанным с водой. Он сделал глоток; вино, теплое, как кровь, ничуть не охладило горло. Он повернулся и, облокотившись, посмотрел на спутницу. Она лежала на спине и, приоткрыв рот, ровно дышала – еще спала. Он наклонился и ущипнул ее за грудь. Вскрикнув от боли, она испуганно подскочила.

– Зачем ты разбудил меня? – спросила она.

Он рассмеялся и пожал плечами. У него и в самом деле не было причин будить ее, кроме разве той, что ему не нравилось, когда она спокойно спит, в то время как он бодрствует, испытывая неудобства от жары.

– Жарко как никогда, – сказал он, получая мрачное удовольствие при мысли о том, что теперь ей придется мучиться так же, как и ему. – Вино вместо того, чтобы охлаждать, палит. Солнце, кажется, вообще никогда не сядет.

Женщина надулась.

– Ты больно ущипнул меня. И все равно не понимаю, зачем было меня будить.

Он опять улыбнулся, на сей раз с похотливым добродушием.

– Мне захотелось тебя поцеловать, – сказал он и властно провел рукой по ее телу, как гладят собаку.

Внезапно предвечерний покой был нарушен. Тишина воздуха сотряслась от сильного шума, комканого, рваного. Рокочущий гул низких голосов, бой барабанов и скрежет металла прорезали громкие крики.

– Что там еще в городе? – с тревогой спросила женщина любовника.

– Бог его знает, – ответил тот. – Наверно, псы-язычники что-то не поделили с нашими.